Мой Балканский рубеж. Исповедь русского добровольца

Вслух Вадика никто не осуждал, но по взглядам стоявших рядом было ясно, что сегодняшнее расслабление парню простят не скоро. Единственный из нас – очкарик, к тому же не вышедший ростом, Вадик и раньше был объектом шуток и розыгрышей. Теперь ему будет вдвойне труднее.

Впрочем, уверен, что напрямую за слезы на похоронах его никто не упрекнет. Не тот случай[11].

* * *

Со стыдом и удивлением обнаружил, что о двух из трех погибших 12 апреля – Володе Сафонове и Диме Попове – не знаю почти ничего. Непростительно с точки зрения журналистского профессионализма, просто по-человечески непростительно. Больше месяца вместе топали по боснийским тропам, порою оказывались рядом на привалах, просто ночевали в одной казарме. Что мешало поговорить, поинтересоваться, как принималось решение о выезде в Югославию, кого из близких оставил каждый из них в родном Питере, наконец, чем и как жили они в мирной своей жизни? Даже в голову не приходило, что все это время я находился рядом с будущими героями. А теперь… Герои, совершив свой подвиг, погибли. Мой профессиональный и человеческий долг написать, рассказать об этом, а писать и рассказывать почти нечего. Непростительно! Стыдно!

Впрочем, это – эмоции. На месте Володи Сафонова и Димы Попова мог оказаться любой из бойцов нашего отряда. Это же не значит, что за каждым я должен сейчас ходить по пятам с блокнотом и диктофоном, чтобы выспрашивать, выведывать, вынюхивать. Кстати, сложились чуть по-другому планы сербских командиров и прочие факторы, вполне мог бы и я оказаться в том бункере в то утро рядом с Володей и Димой. Со всеми, так сказать, возможными вытекающими последствиями.

Даже не обстановка, а внутренний инстинкт, и не подсказывает, а жестко, не давая никакого шанса на сомнение и возражение, диктует: ты здесь, прежде всего, в качестве добровольца, воина, боевой единицы нашего воюющего подразделения. Это – объективная реальность, это – главная суть нынешнего отрезка моей биографии. Это – одно. Это – очень близко, предельно конкретно. Журналист, писатель, возможный автор возможной книги – это совсем другое, отдаленное, зыбкое, четких контуров даже не имеющее. Вот с этой установкой надо мне и «дослужить» срок моей югославской службы, дошагать оставшийся отрезок моей добровольческой дистанции.

* * *

Так случилось, что в общей сложности (несмотря на все замены и перекуры) треть могилы для Кости Богословского выкопал лично. Копал на автомате, кажется, ни о чем не думая. С натугой нажимал ногой на туповатую лопату. Естественно, ругал про себя каменистую почву и хитросплетение корней неведомых растений.

Позднее пришло что-то похожее на осмысление этого занятия. Как итог осмысления появился мистический образ. Тяжелый и мрачный. Выходило, что для своего боевого товарища я копал его последний окоп.

Окоп недосягаемый и неуязвимый для врага. Окоп непокидаемый для его защитника. Окоп, призванный стать с его защитником единым целым навсегда. Вечный окоп для русского добровольца на сербском фронте, где мы помогали славянским братьям отстаивать свою Веру, свой Язык, свое место в Истории.

Кто знает, возможно, и фронт этот будет таким же вечным.

И еще один образ, неожиданный, незваный, но общеизвестный и вполне понятный в этой обстановке, всплыл в сознании: Мать-сыра Земля.

Верно, читала в раннем детстве Косте Богословскому мать или бабушка, или еще кто-то из близких сказки, где повторялось сочетание этих слов. Вряд ли кто задумывался тогда, что этот родившийся тысячи лет назад образ для каждого человека имеет последний окончательный очень конкретный смысл. Для Кости Богословского Мать-сыра Земля предстала в своей последней для него ипостаси в виде красноватой вязкой глины вперемешку с гравием и хитросплетением корней. Мать-сыра Земля для русского добровольца в боснийских горах.

* * *

Вспомнилось, как менялось отношение к «афганцам» в нашей стране, какие стереотипы создавались по этому поводу всемогущими средствами массовой информации. Сначала это – «воины-интернационалисты, помогающие братскому народу строить социализм», герои, «прошедшие испытание огнем Афганистана». Потом они же стали представляться стране слепыми пешками большой политики, жертвами «экспорта революции», попросту моральными уродами. За какие-то год-два – поворот на все сто восемьдесят градусов. Но при этом убитых отправляли за казенный счет на Родину, отличившихся жаловали отпусками и орденами, попавших в плен вызволяли, раненых лечили, вернувшимся домой помогали трудоустроиться, инвалидам давали пенсию. Плюс ко всему: обо всех писали в газетах, многих сажали в президиумы.

Ни один из нас ни на что подобное даже надеяться не может. Для всех нынешних государственных структур – мы вне закона. В официальной картавоязычной прессе русских добровольцев в Югославии уже поставили на одну доску с «дикими гусями», с солдатами-наемниками. Случится что – надеяться не на кого. Отфутболят все просьбы посольство и консульство, отмолчится МИД. Некому будет хлопотать об отправке «груза двести»[12]домой, никто не будет выкупать из плена.