Мой белый, белый город

К четырем часам мы собрались у нашей бывшей школы, где размещался госпиталь. Товарищ Алик поджидал нас с листком бумаги в руках - он вел учет. Явились все, кто был занят в самодеятельности, так что выговор объявлять будет некому. Я так и не понял, доволен этим Алик или нет…

Мы вошли в длинный узкий коридор. Я почти его не помнил. Или просто не узнал. Такое ощущение, что я никогда не приходил сюда раньше.

Вот здесь, напротив портрета, стенгазета висела. Портрет был. А на месте стенгазеты прибита доска с противопожарным оборудованием и под ней ящик с песком. Пока я оглядывался, нам раздали халаты.

- Чтобы вернули лично мне. По счету! - предупредила сестра-хозяйка.

Халаты были длинные, и мы подхватили подолы.

Я заметил, что стараюсь осторожно ступать, как тогда, когда в коридоре лежала широкая зеленая дорожка. Но дорожки не было, и моя нога ступала на бетонный пол…

Пахло солдатским мылом. Пахло борщом. Пахло лекарствами.

У стены были свалены матрацы, стояли две тележки на резиновых шинах, валялись куски провода… И все это тускло освещалось лампочками в железных намордниках.

Мы поднялись на второй этаж. И только здесь я узнал нашу бывшую школу. Хоть и жались к стене выставленные в коридор кровати и торопливо проходили медсестры, это был наш коридор!

Свет валил из широких окон. Висели портреты великих ученых во главе с Ломоносовым, а под ними стояли в горшочках цветы. И дорожка зеленая…

Мы шли осторожно, заглядывая в классы-палаты. Кровати, тумбочки, цветы - много цветов. Их приносили шефы…

Раненых почему-то не было видно.

Свой класс я сразу узнал по здоровенному чернильному пятну рядом с дверью. Никакая известка не помогала - пятно пробивалось. И здесь стояли кровати. А на одной из них лежал раненый в рыжем халате и читал газету. Рядом, на полу, валялись костыли.

- А! Артисты приехали! - сказал он и засмеялся. Мы засмеялись в ответ.

- Ждем вас, ждем.

Он подобрал костыли и попытался было подняться. Лицо его напряглось, так что было непонятно, больно ему или он улыбается.

- Я сам. Спокойно. Спокойно. Сам. Сам! - остановил он нас резким голосом. Тогда стало понятно, что ему не до улыбок. - Идите. Я сам! Сам. Вот так. Сам, - заговаривал он свою боль, мы-то ведь давно отошли…

Черная стеклянная табличка «Директор» блестела, словно ее только протерли. И чуть ниже была прикноплена другая: «Начальник госпиталя». Это было написано тушью на листке. Можно подумать, что наш директор Михаил Семенович еще сидит в своем кабинете.

Пониже таблички «Учительская» висел листочек «Перевязочная». Оказывается, начальник госпиталя специально приказал сохранять в порядке старые надписи. Это был настоящий начальник госпиталя…

Когда мы подошли к физкультурному залу, раздались аплодисменты. Ясно, что встречают нас. Будто мы были настоящие артисты, а не так, школьная самодеятельность. Все ребята немного растерялись, даже товарищ Алик. Он то и дело оправлял рубашку и строго, деловито хмурил лицо. Раненых было очень много, а оттого, что некоторые взобрались на шведскую лестницу, казалось, что раненых еще больше - даже «амфитеатр» переполнен.

После приветствия дежурного врача выступил товарищ Алик. Он сообщил, что уполномочен поздравить раненых воинов от лица нашей школы с… А с чем поздравить, так и не мог сообразить.

- С одиннадцатым январем! - засмеялся какой-то раненый с забинтованной рукой.

Все рассмеялись. Алик еще больше растерялся.

- Мы начинаем наш концерт! - выкрикнул он.

- Начинай, начинай, - весело разрешил зал.

- Сцена из комедии бессмертного Гоголя… Бессмертной комедии писателя Гоголя «Ревизор», - объявил Алик. - Роли исполняют: Хлестаков, чиновник, - Борис Сухаренко. Aнна Андреевна, жена городничего, - Ваня Татевосов.

Зал загоготал.

- Хочу пояснить, - расхрабрился товарищ Алик, - мы ведь мужская школа. Девочек у нас нет. Ничего не поделаешь…

Если бы они знали, сколько пришлось уговаривать Ваню согласиться на роль жены городничего. На свое несчастье, Ваня был очень похож лицом на девчонку. А если надеть платок, то и не отличишь совсем…

И вот из коридора, где артисты переодевались, выходит Хлестаков с усами, наведенными чернильным карандашом, в фетровой шляпе. Из кармана свисает цепочка от настенных ходиков, изображающая брелок.

Следом появляется Анна Андреевна. В широкой юбке, с огромной подложенной грудью и в чепчике, Ваня был похож на старуху Марьям, которая спекулировала хаши. К тому же ему натерли марганцовкой щеки и губы.

Несколько секунд потрясенный зал молчал. Но в следующее мгновение раздался такой смех, что было слышно, вероятно, на бульваре.

Вместе со всеми хохотали Хлестаков и сама жена городничего. Наши ребята тоже смеялись. Только товарищ Алик, чуть не плача, требовал начинать. Но стоило Хлестакову раскрыть рот, как зал захлебывался в новом приступе смеха.

- Ах! - выдавила сквозь смех «мадам Сквозник-Дмухановская».

- Отчего вы так испугались, сударыня? - пытается войти в роль Борис.

- Нет, я не ис… ис… испугался, - захлебывается Ваня.

- «Испугалась», - поправляет Хлестаков и достает брелок, еле справляясь с дыханием. - Помилуйте, сударыня… - Но тут оба не выдерживают и откровенно хохочут, сопровождаемые всем залом.

- Ах идиот я, идиот. Надо было их в конце выпустить, - горевал единственный серьезный человек - товарищ Алик. Он взял за шиворот Бориса и Ваню и вывел их в коридор.

А зал бушевал:

- Давай Гоголя! Давай «Ревизора»! Алик поднял руку:

- Потом. В конце… Сейчас Леня Козаков споет песню «Бескозырка».

Вышел Леня. Маленький такой, он был меньше всех в классе. На голове у него была бескозырка. Он ее то и дело поправлял - бескозырка садилась ему на уши.

Ждать, пока зал успокоится, было бессмысленно. И Леня запел. Начала первого куплета было вовсе не слышно. Но вот зал стал стихать. И затих.

Леня пел сильно, размахивая в такт рукой с зажатой в ней бескозыркой. Глаза его пылали неукротимо. Голос звенел. Казалось, нет никакого зала, а Леня один на берегу моря. И что он сам воевал, и был ранен, и знает, что такое «носить чуть-чуть набекрень»…

Это исполнение даже меня захватило, хотя я должен был выступать следом за ним и от волнения почти не чувствовал, что происходит. Это было настоящее искусство. Странно, прошло столько лет, а я нет-нет да и вспоминаю маленького Леню Козакова. И зал. И госпиталь в нашей бывшей школе. Может быть, еще оттого, что Леня Козаков нелепо умер, уже будучи взрослым. И кстати, он стал военным моряком…

Леня пел, а я слушал и рассматривал своих будущих зрителей. Лысые. Бородатые. Усатые. Безрукие. Безногие. Один даже с завязанными глазами. Он сидел у самого рояля и повернул лицо в сторону, откуда доносилось Ленино пение…

И вдруг в самой глубине зала я увидел дядю Сашу. Того самого военного, с крестом за гражданскую войну в Испании! Конечно, это он. Только сейчас он был одет в рыжий халат, как все раненые. Ну и новость! Значит, он вернулся на фронт, а после ранения его привезли в этот госпиталь.

Почему же он не сообщил Розе? Наверное, не хотел огорчать. Наверное, у него тяжелое ранение, и ему не хотелось ее огорчать. Но он просто не знает нашу Розу. То -то он сидит такой грустный. Ничего, я ему помогу.

В это время я услышал свою фамилию, и кто-то из ребят толкнул меня в спину. Все захлопали. Я подошел к роялю.

- Товарищи раненые! - сам того не ожидая, вдруг произнес я. - Я, конечно, буду играть для всех. Музыку композитора Клименти «Сонатину». А также песню «Землянка»… Но я хочу посвятить отдельно эту музыку специально герою войны в Испании и нашей Отечественной войны. Хорошо?

- Идет! Согласны! - закричали в зале. - Петя! Тебе посвящают…

И тут поднялся раненый с завязанными глазами и положил руку на сердце в знак признательности.

Я смутился. Я не ожидал, что есть еще один герой Испании.

- Я, правда, не знал, что у вас есть еще один герой из Испании, - пробормотал я, - но это не имеет значения, - и направился к роялю.

- Как «еще один»? Один и есть! - зашумели в зале. - Ты что-то путаешь, малыш.

- Ничего не путаю. А дядя Саша?

- Какой еще Саша? - заинтересовались в зале. - Покажи! Ох, эти скромняги…

Я показал рукой в глубину зала. Все недоуменно принялись оглядывать друг друга…

- Да этот вот, - подсказал я.

- Кто? Саша? Братцы, Сашка - герой Испании!

Я не мог понять, что тут смешного. И даже обиделся.

Поднялся шум, хохот. Правда, не такой, как при появлении Хлестакова и мадам Дмухановской, но тоже довольно веселый.

К дяде Саше потянулись со всех сторон. Его хлопали по спине, гладили, как маленького, по голове.

- Герой Испании! Саша, где эта Испания?

- Под юбкой его Испания…

- Молодец твой отец!

Неужели они действительно ничего не знают? И шутят над ним. У нас в классе был такой мальчик. Над ним обычно потешались, устраивали разные истории. Почему именно над ним, никто толком и не знал. Впрочем, он был толстяк, а во время войны среди мальчишек подобное считалось особенно дурным тоном. Но не это главное - всегда и везде есть свои невольные шуты. Почему? Возможно, люди боятся насмешек над собой, поэтому спешат отвести удар на своего ближнего. Шутом становится тот, кто менее расторопен. Вот и дядя Саша, наверное, так…

- Что вы смеетесь? - закричал я. - У него крест испанский есть. Он мне показывал, и тете Розе…

- Крест? - удивился раненый с перевязанной рукой. - Ай, паршивец! Вот для чего ты у Петра Александровича крест одолжил. - Раненый сильно хлопнул по спине Сашу своей здоровой рукой.

- И у меня взял медаль, - сказал кто-то.

- Орден мне еще не вернул.

- Интересно, зачем ему понадобился мой осоавиахимовский значок?

Саша отбивался от тех, кто цеплялся за подол его халата, кто тащил его за пояс. Наконец ему удалось подняться на ноги.

- Вам обидно, да? - Он заспешил к выходу, проталкиваясь между скамьями. - Вам обидно, что я только контужен, да?! Вы хотите, чтобы я был такой, как вы, - безрукий или слепой… Э-э, что с вами разговаривать!

У самого входа его остановил какой-то раненый. Правда, с виду он и не был похож на раненого, только что халат был, как и у всех, рыжий. Он заговорил низким голосом, где нужно выдерживая эффектную паузу. Как тамада.

- Слушай, Саша… Конечно, не твоя вина, что взорвался какой-то пакет в глубоком тылу и что ты стоял рядом. Ты скажешь, любой из нас мог стоять рядом. Ты ошибаешься. Мы в это время на фронте были, а не в тылу… И ты, конечно, скажешь, что пришло бы твое время и ты попал бы на фронт. И ты прав будешь. И не прав! Прежде чем ты собрался на фронт, тебя контузило в тылу. Факт, да? Факт!

В зале одобрительно зашумели. Саша попытался освободиться, но его крепко держали…

- Ты думаешь, нам обидно, что мы по-настоящему ранены, а ты непонятно что такое, да? Очень это напрасно, - важно продолжал «тамада».

- А почему меня не выписывают отсюда? Нет, ты скажи, почему? - закричал Саша.

- Докторам иногда подсказать надо. Помочь. Они тоже люди, - объяснил «тамада».

Он еще что-то говорил, не выпуская Сашиного халата.

Товарищ Алик делал мне знак, чтобы я начинал играть. Но мне играть не хотелось. Я старался незаметно выйти из зала. И это мне удалось - никто не обратил на меня внимания, все слушали «тамаду». Вероятно, это было для них важнее, чем «Сонатина» композитора Клименти…

Я прошел мимо нашего класса.

- Эй, послушай, почему шум? - спросил раненый. Ему так и не удалось подняться на костыли.

- Разбираются, - вяло ответил я.

Внизу я сдал халат сестре-хозяйке. Она поставила птичку против моей фамилии и удивилась, что я ухожу, ведь нас еще обедом будут кормить.

- Я не голодный, - сказал я.