Мой беспощадный лорд

Сесилия называла свою тюрьму «зеленой» комнатой, потому что зеленый мох, покрывавший влажные каменные стены подвала, был единственным цветным куском, который можно было обнаружить в этом помещении их убогого жилища. Кто‑то из прошлых викариев, имевший слишком большую для двухкомнатного домика семью, переделал часть подвала в дополнительную спальню, точнее, туда были втиснуты узкая койка и сундук.

Летом Сесилия бы открыла окно, чтобы погреться в проникавших сюда скудных лучах солнца – все‑таки какое‑то удовольствие. Впрочем, как‑то раз перед окном неожиданно возникли ботинки преподобного Тига, которыми он швырнул в подвал комья земли, осыпав ее с головы до ног.

Девочка молила его не закрывать окно снаружи, не лишать ее единственного источника света.

– Я не убегу, – клятвенно обещала Сесилия.

– А я и не боюсь, что ты сбежишь, – злобно усмехнулся преподобный Тиг. – Все равно не пролезешь в такое маленькое окно. Слишком уж ты жирная.

И тогда Сесилия впервые возненавидела свое тело, его размеры и форму. Будь она тоненькая, словно тростинка, ей бы удалось выбраться через маленькое окно и ускользнуть в ночь.

Впрочем, девочка не очень к этому стремилась, так как боялась темноты…

Да и идти ей было некуда.

С годами Сесилия привыкла к «зеленой» комнате. Демоны и чудовища, которых рисовало ей воображение, никогда на нее не нападали. А пауки и другие вполне реальные обитатели темноты только тихо шуршали, не причиняя ей зла.

Писк мышей и прочих грызунов со временем стал звучать для нее сладкой музыкой. Это все же лучше, чем ужасная тишина.

Сесилия не переставала удивляться тому, как легко ей удавалось приспосабливаться к любым лишениям. Она уже почти не замечала голода и жажды, а также неприятного запаха нежилой непроветриваемой комнаты и собственного немытого тела.

Однажды, когда отца не была дома – он отправился куда‑то читать прововедь, – Сесилия принесла в «зеленую» комнату одеяло и теперь с удовольствием завернулась в него, пытаясь согреться.

Девочка прислонилась к стене, придерживая обеими руками одеяло и представляя, что ее руки, прижатые к груди, это на самом деле руки мужчины, обнимающие так, как никто и никогда не обнимал, а холодные камни – сильная и твердая мужская грудь. Грудь мужчины‑защитника, который никогда не бросит ее одну ночью, не заставит в одиночку сражаться с темнотой.

С возрастом детские страхи постепенно исчезали – все, кроме одного.

В абсолютной тьме под землей в «зеленую» комнату вползало что‑то более коварное, чем привидение, более безжалостное, чем голод и жажда, более отвратительное, чем любая грязь, более ядовитое, чем самая страшная змея.

То было одиночество.

Сесилия находилась одна в огромном мире, безусловно, правильном, но несовершенном. И то, что начиналось, как скука, в уединении, постепенно стало бездной тишины внутри нее, разверзшейся пропастью пустоты, которую ничто не могло заполнить.

Потому что даже в то время, когда девочка была свободна, «зеленая» комната оставалась поблизости, ожидая ее следующего проступка, какой‑нибудь случайной оплошности…

Ожидание – ведь скоро Сесилию в очередной раз низвергнут в ад – казалось ничуть не менее мучительным, чем бесчисленные часы, которые она провела в «зеленой» комнате.

Сесилия постоянно молилась, как и приказывал отец, но даже не вспоминала о тех молитвах, которые преподобный Тиг заставлял ее заучивать.

Каждую ночь девочка опускалась на колени перед холодным осуждающим Богом и с жаром паломника молила только об одном – чтобы кто‑нибудь вызволил ее из серовато‑зеленого ада, в котором она жила.

На этот раз Сесилия молилась очень долго, пока сухой язык не прилип к такому же пересохшему нёбу. Даже слезы высохли. Живот же был совершенно пустым и только периодически сжимался. Прошло уже два дня, и у бедняжки не оставалось сил, чтобы сидеть; она лежала, привалившись к стене и плотно завернувшись в одеяло.

«Судя по всему, на этот раз отец не намерен меня выпускать».

Эта мысль раскрыла в ее душе бездну отчаяния. В душе, где было светло и где жил Бог.

Ржавые петли скрипнули, когда открылось окно. И викарий с нехарактерной для него поспешностью опустил на земляной пол ведро с водой. Сесилия с трудом села, опираясь на дрожащие руки.

– Попей и помойся, – рявкнул он. – Но если ты издашь хотя бы один звук, пока они будут здесь, то никогда больше не выйдешь из этого подвала. Ты меня поняла, девчонка?

Отец не стал ждать ее ответа: захлопнул окно и даже не потрудился его запереть.

Несколько мгновений потрясенная Сесилия сидела неподвижно. Потом, встрепенувшись, бросилась к ведру. Не обращая внимания на грязь на руках, девочка погрузила руки в воду и стала с жадностью пить, черпая ее горстями. Не в силах утолить жажду, она поднесла ведро к губам и принялась пить прямо из него.

Наверху послышались шаги. Но то были не тяжелые шаги отца.

Они были наверху. Но кто так сильно встревожил ее отца?

Тихо поставив ведро на пол, Сесилия поднялась по ступенькам и скорчилась у двери, надеясь что‑нибудь услышать через щель.