Мой брат – Че

«Fuser-Chancho» появился в доме у семейства Феррейра очень плохо одетый. В то время он занимался медициной. Родители Чичины, а они были парой весьма утонченной, сначала не знали, что и думать об этом одержимом. Их очаровали его ум и высокая эрудиция, но совсем сбили с толку его самоуверенность и дерзость, его наряд бродяги и дух философа. Идеи, что он развивал, для них выглядели нонсенсом. И они решили, что он еще слишком молод и что у него есть время, чтобы с возрастом измениться. А он пока бесконечно и с удивительной легкостью разглагольствовал, шагая по их многочисленным комнатам, окруженным двором. Может ли такой мятежный юноша, этот типичный хиппи, в один прекрасный день стать подходящей партией для их дочери?

Дважды Эрнесто просил руки Чичины и дважды ему отказывали. Я часто потом задавался вопросом, а сожалела ли она об этом, когда он превратился в мифического героя. С политической точки зрения, думаю, что нет, ибо она вовсе не разделяла его взгляды и, конечно же, не мечтала стать женой революционера. Журналисты не оставили бы ее в покое.

Уникальный персонаж

Я вырос в тени Эрнесто. И я никогда не мог избавиться от этого. До 1956 года я был лишь Хуаном Мартином Гевара, «эль-Тином», «Пататином» или «Тудито», как он меня называл. В 1957 году я превратился в брата революционера Эрнесто Гевары, соратника Фиделя Кастро и бесстрашного воина. А затем я стал братом настоящей легенды. Я научился жить с этим. И это не всегда давалось мне легко. Его отъезды печалили меня, его смерть опустошила меня. Я всегда говорил, что хорошо быть чьим-то братом. Но я отделил себя от почти нереального образа публичного человека, иконы. А он стал ею. В Буэнос-Айресе его портреты были повсюду: они украшали стены и тротуары. Коррумпированные политики рекламировали себя за его счет, а он воплощал в себе цельность и неиспорченность. Эрнесто был фанатиком истины, не обращая внимания на цену. Он терпеть не мог неумеренность.

Эрнесто было пятнадцать лет, когда я родился в Кордове, на улице Чили. Это уже был настоящий водоворот. Он приходил, уходил, отправлялся в путешествия, возвращался, уезжал снова, жил своей жизнью. Когда он находился дома, он относился ко мне, как к своему сыну. Свидетели тех времен говорят, что он любил меня, заботился обо мне, брал меня на прогулку, поднимал на руки, ласкал меня. Мой отец рассказывал, что Эрнесто был очень предан своей семье, своему дому, который он защищал бы зубами и ногтями, если бы в этом возникла необходимость, и что он питал слабость ко мне. Он присылал мне письма из всех своих путешествий. Я, конечно, не все помню. Я осознал потом степень этой нежности по фотографиям или перечитывая его письма: в самых сложных ситуациях он спрашивал обо мне, если не писал мне напрямую. Как только я достаточно подрос, чтобы понимать что-то и говорить, я стал считать его образцом для подражания. Он был смелым, озорным, веселым и предприимчивым. Кроме того, он отличался яростной преданностью и объективностью. Я вообще не признаю его в образе страдальца, каким нам его иногда показывают. Посмотрите на фотографии! Он всегда улыбался, все время шутил. Его смех был таким заразительным. Мы часто ели вместе в полдень. Не знаю, где находились в это время остальные: каждый чем-то занимался. Я знал, что он придет завтракать, и я ждал его. Я хотел по максимуму воспользоваться его присутствием, потому что понимал, что он не останется надолго. Я смаковал подобные моменты. Хоть Эрнесто и рано стал кочевником, он оставался очень привязанным к нам, в частности к моей матери. Он был для нас лучом света, и наплевать, если это звучит как какое-то клише: именно такой эффект он производил. И я не знаю, как описать это иначе.

Он рассказывал мне забавные истории. Это был тот еще шутник, насмешливый, способный и на полную серьезность, и на совершенно детские выходки. Он часто просил, чтобы я приготовил ему мате. Он крайне щепетильно относился к подготовке его любимого напитка. И я был очень счастлив кипятить для него воду, слишком счастлив, чтобы оказаться при этом полезным. Если вода остывала, пока мы беседовали, он пытался отправить меня обратно на кухню, чтобы я снова подогрел воду. Я отказывался. И тогда он делал вид, что колотит меня. Мы оба делали вид, что наносим друг другу удары, и все это всегда заканчивалось объятиями.

Это был великолепный брат, даже больше, чем брат: верный спутник. Тем не менее его отношения с нами были сложными. Он не играл роль старшего властного брата, он был защитником. Для него знания стояли на первом месте, и, как и мои родители, он никогда не пытался навязывать мне что-либо. Он предпочитал использовать свое влияние, чтобы убеждать. Мне было достаточно, чтобы он сказал: «Я думаю, что было бы хорошо, если бы ты сделал то-то или то-то». Выходить куда-то с ним – это было освобождение, радость. Когда он брал меня с собой в кино, это становилось настоящим праздником.