Мои часы идут иначе

Мамина болезнь сердца усугубляется, ей необходимо лечение. Но с обычным упрямством престарелых дам она отказывается: не желает. Не хочет покидать меня и наш домик в Кладове.

Я привлекаю все мои связи и организую для нее санаторий в Бад-Киссингене и даже автомобиль, на котором ее должны отвезти в сопровождении нашей экономки.

Потом ставлю ее перед свершившимся фактом. Она немного препирается со мной, но все же смиряется со своей участью.

Две недели спустя мама умирает.

В это время я находилась на натурных съемках в Тюбингене. В воскресенье во второй половине дня мне позвонили. Благодаря отзывчивому ландрату у меня есть возможность съездить на машине в Бад-Киссинген и вернуться обратно, потому что в понедельник снова съемки, а вечером выступление в тюбингенском лазарете с шансонами и скетчами.

Я вижу маму в последний раз.

Она мирно улыбается. Она исполнила то, о чем так часто говорила мне в последние недели: "Когда пробьет мой час, я не буду выглядеть печальной, это я тебе обещаю"...

Вечером я пою в тюбингенском лазарете перед ранеными свои песенки. Никто не знает, где я только что была. Я исполняю то, что уже часто пела:

Чтобы понравиться мужчине,

женщина ни перед чем не остановится.

Маленькая ножка, тонкая талия

ее высшее земное счастье...

Чтобы всего добиться,

кто знает, на что она способна,

и все-все-все это только ради мужчины...

И пока "подаю" эти тексты, пытаюсь представить, какой будет моя жизнь без мамы. Мама была товарищем, любовью, душой, защитой... я вдруг осталась одна. Лишь в этот момент до меня доходит: дочь моя замужем, и у нее уже своя маленькая Вера; племянница только что вышла замуж, и сестра переехала к своей дочери...

...мадам Помпадур - маркиза я.

Король строит мне замок для наслаждений...

Ему наслаждения, а замок мне...

Солдаты в восторге...

Одиночество - чувство для меня не новое, даже не угнетающее, но до сих пор мама была всегда и везде...

Мамы - родного человека - больше нет...

Я заканчиваю песенку.

Солдаты вызывают на бис. Я пою дальше:

...есть коллекция фривольных историй,

которые все мужчины охотно рассказывают,

неприлично подмигивая...

Раненые веселятся, смеются, аплодируют...

Затем начинается один из бесчисленных авианалетов поблизости от "Берлинского театра".

Я поднимаю с мостовой оторванную руку. В от-блесках высоко вздымающихся языков пламени хорошо виден цвет и материал рукава.

В нескольких метрах чуть дальше лежит изуродованное тело. Голова отсечена словно бритвой и исчезла бесследно.

Я прикладываю руку к телу; они совпадают, насколько я могу судить по остаткам обуглившейся одежды.

Я машу добровольцу противовоздушной обороны.

Он подбегает ко мне с деревянным ящиком. Мы кладем тело и руку в ящик. Доброволец торопливо бежит обратно к машине, в которой лежит еще много пустых ящиков.

Я иду дальше. Слезы от едкого дыма застилают глаза.

Я спотыкаюсь, чуть не падаю, удерживаюсь и наступаю на мягкую, кашеобразную массу. Я стою среди обгорелых кусков мяса... их уже больше невозможно опознать.

Доброволец подбегает ко мне с новым ящиком. Я машу ему - пусть подождет.

Он неправильно понимает мой жест, бежит дальше... Какая-то стена обрушивается. Горящая балка убивает его. После отмены воздушной тревоги мы с коллегами помогаем при расчистке завалов.

В Кёльне я переживаю налет в бомбоубежище театра. А в это время горит гостиница, в которой я живу. Мои вещи сгорают тоже. При этом известии я только пожимаю плечами.

Днем позднее в Гамбурге зажигательная бомба попадает в наш театр. Мы совсем рядом, в подземелье. Под развалинами театра остается лежать мой личный гардероб.

Я возвращаюсь в Берлин прямо в театральном костюме из исторической пьесы. Никто не обращает внимания - у людей иные заботы...

Несколько вечеров спустя сирены снова прерывают наш спектакль. Мы к этому привыкли. Редкий спектакль теперь доигрывается до конца.

С моей коллегой Тони Тетцлафф мы мчимся в бомбоубежище. Обычно оно битком набито еще до того, как мы приходим. На этот раз везет. Нам удается втиснуться.

Идет бомбежка центральной части города, в которой находится бункер. Мы толкаемся, сидим на корточках, плотно прижавшись друг к другу.

Бомбы грохочут, словно град.

В четырех-пяти метрах от нас стонет женщина в родовых схватках и падает без сил. Несколькими секундами позднее ее ребенок издает свой первый писк в спертом полутемном помещении: преждевременные роды от шока...

Бомбы падают еще ближе, еще плотнее.

Бункер трясется и трещит. Дети, женщины и даже мужчины плачут, молятся, причитают...

Тони Тетцлафф и я вдруг начинаем смеяться. Мы смеемся возбужденно, не контролируя себя, в состоянии абсолютной истерики. Мы не хотим смеяться, но смеемся, ибо близки к сумасшествию. Но другие не понимают это. Они только слышат, что две женщины хохочут, здесь, сейчас...

- Вон! - орет кто-то.

Трое пожилых мужчин хватают нас, проталкивают впереди себя и бормочут: "Вон... вон этих баб!.." Вокруг нас рассвирепевшие, перекошенные злобой лица, и почти во всех глазах готовность линчевать.