Мои часы идут иначе

Кайзер вырывает трубку из рук и набрасывается на меня:

— Бросьте! Теперь я даю вам две возможности на выбор: либо вы помогаете нам выйти на след этой организации, либо я вынужден буду арестовать вас.

Чуть позже предположения Кайзера о «советской организации» словно бы подтверждаются: из вечера в вечер по пути из театра в Кладов за мной следует «опель-кадетт». На третий вечер я пытаюсь отделаться от преследующей машины еду боковыми улочками, внезапно меняю направление. Тщетно. Машина прилипла ко мне, словно репей.

На следующий вечер она вновь тут как тут.

Я пробую новый обманный прием — еду по улицам со встречным движением. Безуспешно. Машина упорно держится на расстоянии, но не исчезает из моего поля зрения.

Когда наконец я выхожу из машины перед своим домом в Кладове, «опель» тоже останавливается примерно в ста метрах с потушенными огнями. Потом разворачивается и исчезает в темноте.

На следующий вечер он снова тут как тут, держится позади меня, пока я не вхожу в дом, после чего разворачивается обратно.

Дома я обнаруживаю письмо на русском языке, написанное каким-то странным слогом, без какого-либо обращения:

«Вы в большой опасности! Видел вашу фотографию — без ума от вас. С этих пор не могу прикоснуться ни к одной другой женщине. Все время я спрашивал себя: зачем эта война? Сегодня я знаю: это было предопределено, я должен был познакомиться с вами. Я попытаюсь защитить вас от угрожающей вам опасности и буду следовать за вами на соответствующем расстоянии.

Автомобиль № 32684».

Итак, может, это вовсе никакой не «агент-враг», а излишне экзальтированный, пылкий почитатель?

Далее происходит следующее: в дом присылают цветы и конфеты. Это почти непостижимо. Откуда в наше время у человека бонбоньерка?

Я настораживаюсь, даю сначала понюхать пралине моей кошке и доверяю безошибочному инстинкту животного: вредное она есть не станет…

Кошка не прикасается к сладостям. Моя подозрительность растет.

Следующей ночью в дверь отчаянно названивают, вдобавок кто-то оглушительно сигналит автомобильным клаксоном. Это продолжается долго.

Когда я открываю дверь, машина срывается с места. Мне под ноги падает письмо. Отправитель: «Автомобиль № 32684». Строки набросаны торопливо:

«Я люблю вас больше всего на свете! Больше не могу! Приезжайте прямо сегодня ночью — умоляю вас! Жду вас через полчаса — в 500 метрах отсюда, по дороге в театр!»

Поведение моего «почитателя» постепенно наводит на меня ужас. Я спрашиваю себя, что ему взбредет в голову в следующий раз, более того: со всей серьезностью я задаю себе вопрос: не идет ли речь о патологическом случае с криминальным уклоном?

Два дня спустя — «опель» тем временем по-прежнему каждый вечер следует за мной из театра в Кладов, останавливаясь за сто метров от моего дома, — утром в дверной косяк всунута записка.

Те же торопливые строчки по-русски:

«Теперь шутки в сторону! Еще со времен татаро-монгольского ига умыкали женщин побежденных народов…»

И потом впервые цитата из «Лесного царя» по-немецки:

«…und bist Du nicht willig, so brauch'ich Gewalt*. — Автомобиль № 32684».

Сумасшедший. Никаких сомнений.

Мои нервы больше не выдерживают. Я отправляюсь в советский сектор в комендатуру.

Полковник холодно откидывается в кресле назад, когда я рассказываю свою историю об «автомобиле № 32684». В качестве доказательства предъявляю ему записку незнакомца, которая утром торчала в моей двери.

Полковник бесстрастно улыбается:

— Какой-нибудь влюбленный индюк, не так ли?

Спокойствие этого человека сокрушает остатки моего самообладания. Я так больше не могу. Я не уйду из комендатуры, пока не буду уверена, что этот «влюбленный индюк» некоторым образом «по долгу службы» не исчезнет из моего поля зрения.

Итак, я перехожу в наступление:

— А как же ваши земляки, которые уже несколько недель шпионят за мной и театром? Или я их вообразила? Может, я страдаю галлюцинациями?

Мой вопрос, похоже, лишает полковника его олимпийского спокойствия, он настораживается. Но не только настораживается. К сожалению. Потому что теперь уже задает вопросы он. И в течение нескольких минут вытягивает из меня то, что хочет: я рассказываю ему все — в том числе и об американце Джордже Кайзере и мистическом листке с «атомными формулами».

Полковник неподвижно слушает меня, кивает, молчит две-три мучительных секунды, потом встает, приглашает вежливым жестом в соседнее помещение и просит подождать. Он будет разговаривать со ставкой в Карлсхорсте.

Итак, я жду.

Мне предоставляется многочасовая возможность поразмыслить о том, что я сделала правильно, а что нет, и чего мне стоит ожидать в будущем в этой стране, и чего не стоит.

Через пару часов внутренне я уже готова эмигрировать во Францию, Англию или Штаты, куда угодно — лишь бы русские не разрешили эту проблему на свой лад и не «предложили» бы мне долгое путешествие в Сибирь.

Три часа спустя снова входит полковник и предлагает мне нечто совершенно иное: гастроли в советском секторе.

Я молчу, сбитая с толку.

Полковник остается вежливым:

— У нас есть основания, чтобы просить вас об этих гастролях.

— Могу я узнать — какие?