Мой Дагестан

— Отнесите ему на тот берег черкеску и наше оружие. Отныне он не царский офицер, но воин Дагестана. Одежду, которая на нем теперь, бросьте в реку. Иначе я не подпущу к себе сына.

Джамалутдин выполнил волю отца и переоделся. Поверх горской черкески он надел оружие горца. Но под черкеской и папахой оставались сердце и голова Джамалутдина, и их нельзя было ничем заменить.

Вот наконец он переправился через реку и подошел к отцу.

— Мой дорогой сын!

— Мой отец!

Джамалутдину дали коня. Всю дорогу до самого Ведено отец и сын ехали рядом. Иногда отец спрашивал:

— Скажи, Джамалутдин, ты помнишь эти места? Не забыл эти скалы? Помнишь ли наш аул Гимры? Помнишь Ахульго?

— Отец, я был тогда очень маленьким.

— Скажи, молился ли ты хоть раз о Дагестане? Не забыл ли наши молитвы, помнишь ли стихи из корана?

— Там, где я жил, корана не было под рукой, — неохотно отвечал Джамалутдин.

— Неужели ты ни разу не преклонил головы перед всемогуществом аллаха? Не пел молитв? Не соблюдал наших постов? Не творил намаза?

— Отец, нам надо поговорить.

Но Шамиль пришпорил коня.

На другой день утром имам позвал сына к себе:

— Смотри, Джамалутдин, солнце поднимается из-за гор. Правда, красиво?

— Красиво, отец.

— Готов ли ты отдать жизнь за эти горы, за это солнце?

— Отец, нам надо поговорить.

— Ну что ж, говори.

— Отец, царь велик, богат и могуч. Зачем нам защищать бедность этих гор, нищету, темноту? В России великая литература, великая музыка, великий язык. Они придут к нам. Дагестан только выиграет, если присоединится к России. Настало время поглядеть правде в глаза, сложить оружие и залечить раны. Поверь, я люблю Дагестан не меньше тебя…

— Джамалутдин!..

— Отец, нет в Дагестане ни одного аула, который не был бы сожжен хоть один раз. Нет скалы, которая не была бы ранена. Нет камня, не обагренного кровью.

— Я вижу, ты не готов и не способен защищать эти раненые скалы.

— Отец!

— Я тебе не отец. И ты оказался не моим сыном. Услышав твои слова, мертвые должны вырваться из своих могил. Но что делать мне, живому, когда я все это от тебя слышу? Видишь, как потемнели скалы?

Шамиль созвал своих верных людей и свою семью:

— Люди, я хочу рассказать вам, что говорит мой сын. Он говорит, что белый царь велик, что у врагов много силы, что государство царя велико и что мы воюем напрасно. Он говорит, что нам пора сложить оружие и покорно склонить головы наши перед царем. Я считал, что человека, который осмелится не только так сказать, но и так подумать, я ни на час не оставлю в Дагестане. Сегодня эти слова звучат, и где же? В нашем доме. Кто же говорит эти слова? Мой сын! Что делать с ним, с человеком, которого подослал сюда царь, чтобы опозорить и Дагестан и меня? Вы хорошо знаете, сколько раз кололи грудь Дагестана и мою собственную грудь вражеские штыки. А теперь штык, который я сам отковал, царь наточил и направляет в мое же сердце. Что делать?

Печально слушали родные своего имама. Только мать еще не в силах была поверить всему этому.

Шамиль повернулся к Джамалутдину:

— Эй, враг гор! Будешь там, откуда не услышу твоего голоса. Нет у тебя отца, нет у тебя Дагестана. На тебя я обменял грузинских княгинь, но на кого обменять тебя? Что мне с тобой сделать?

— Что хочешь делай, отец, со своим сыном. Убей, но сперва дослушай.

— Хватит. Я всегда слушался аллаха, но сегодня не слушаюсь и его. Он говорит: «Убей врага!» Я ему отвечаю, что это не враг, а заблудившийся сын. Я ему говорю, что не в силах отрезать палец от руки. Итак, живи, по сними этот кинжал. Оружие нужно только тому, кто готов драться.

Шамиль сослал своего сына в далекий аул. Там Джамалутдин жил, словно листок, оторванный от родного дерева. Изнуренный печальными думами, плохой пищей, непривычным климатом, он заболел чахоткой. Имам воевал, а сыну все труднее и труднее дышалось. Он был обречен. В это время к нему приехала тайком от имама Патимат. Мать привезла с собой игрушки из хлеба. Одна была в форме кинжала, другая в форме орла, третья в форме сабли. Потом со двора она принесла кизяк и развела огонь в очаге. Разогрела игрушки из хлеба, вытерла с них золу о собственные колени и, разломив одну из них, подала Джамалутдину, словно маленькому ребенку.

— Когда у матери нет своего молока, она старается приучить ребенка к молоку тура, — сказала Патимат.

Джамалутдин смотрел на мать удивленными глазами. Ему казалось, что он видит ее впервые. Вдруг она вспомнилась ему молодой и красивой. В детстве именно такими хлебцами она кормила его. У колыбели, похожей на коня, она пела ему песню о юноше, вскормленном молоком львицы. В изголовье под подушечкой лежал деревянный кинжальчик.

— Мама! — как в детстве, крикнул Джамалутдин.

— Джамал, мой сын, вернись ко мне! — сказала Патимат.

Джамалутдин узнал свою мать. У потухающего очага, склонившись над больным сыном, пела мать колыбельные песни, как это она делала на заре его жизни.

Имам вместе со своими мюридами воевал где-то далеко, не понятый сыном. А его жена Патимат пела прощальную песню своему умирающему первенцу.