Мой дед Лев Троцкий и его семья

Жизнь брала свое и шла единым потоком, вмещая в себя и трагедию эпохи, и счастье молодости. Творческое честолюбие тесно соседствовало с политической неискушенностью, идейный догматизм – с нежным простодушием, речи вождя – с заветами Пушкина. И все же времена были настолько подлые, что мрак неуклонно отвоевывал у светлой стороны бытия позицию за позицией. Доносительство становилось повседневной практикой, завистники и карьеристы, не слишком противясь, шли в стукачи и начальники, графоманы энергично осваивали жанр анонимного уведомления. И мне оставалось только загонять свои роковые обстоятельства в самые глубины обыденности.

Я не только ушел с работы, но и умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума… Именно тогда я понял, что в условиях государственной монополии на информацию даже хорошие, честные люди становятся падкими на молву, на политические сплетни, на пикантные россказни с громкими именами. А я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне. А кроме того, дома росла маленькая Юлька, которая неизбежно порождала у каждого посетителя нашего дома законное любопытство – чья это девочка, да кто ее родители, да где они сейчас и т. д. Разумеется, я и тогда не заблуждался относительно интереса органов к моей персоне. Мне было ясно, что, как бы я ни таился, там, на Лубянке, меня держат в поле зрения.

…Потому-то я так опасался тогда людской молвы. Потому-то я и сделал основой своего жизненного поведения пресловутую «трамвайную заповедь». Не возбуждай вокруг себя никаких толков. Не напоминай о себе. НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ!

Это была единственная, доступная мне тогда мера предосторожности. Впрочем, нет, была еще одна, в результате, кажется, даже себя оправдавшая. Понимая, что дальнейшие репрессивные акции против нашей семьи неизбежны, я убедил родителей в необходимости нам разъехаться. Авось тогда возьмут не всех сразу. На протяжении двух лет со времени моей женитьбы мы старались разменять нашу большущую комнату на две в разных местах. Наконец в сороковом году это удалось. Мои старики с маленькой Юлькой переехали на Петровские линии, а мы с женой оказались в переулке на Сретенке. Может быть, именно поэтому, когда в 1951 году моих стариков и Юльку сослали по этапу в Сибирь, меня не тронули.

Сейчас, вспоминая все это, я, честно говоря, удивляюсь своей тогдашней рассудительности и трезвости. Ведь и мне самому, да и окружающим меня людям, причем далеко не глупым, наряду с таким отчетливым пониманием имманентной логики советского режима были свойственны совершенно детские представления о правовых нормах нашей власти.

…Если я и позволял себе в те годы с кем-то поделиться впечатлениями относительно происходящего в стране, то это был, пожалуй, только Боря Ямпольский [213] , которому можно было довериться и который уже тогда все понимал.

Но даже ему я, конечно, ничего не говорил о моих делах – ни о Сергее, ни о сестре. Это была моя «жгучая тайна». Тайна замедленного действия. И с этой, постоянно чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии, я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет. В окружении…

…Чаще всего мы руководствовались в своем поведении даже не столько естественной борьбой интересов, сколько подсознательно действующим страхом. В конечном счете страх таился за всеми нашими поступками. И конечно, он был постоянным психологическим фоном нашего нравственного и интеллектуального бытия.

…Мы жили извращенной духовной жизнью…Нас день за днем порабощали дикие измышления и ложные идеалы Великого Учения… нас медленно, но верно отравляли веления изуверских заповедей. И все же многие из нас – чисто интуитивно – оберегали себя, как могли, от чудовищной большевистской порчи, навалившейся на человеческую этику, выработанную всей историей мировой культуры. Вам кажется, что нашего пассивного сопротивления этой порче было недостаточно? Да, наверно, вы правы. Но если все мы оттого были грешниками, то далеко не все – подлецами.

…Были на поверхности нашей духовной жизни и просто порядочные, точнее сказать, по-советски порядочные люди, вечно барахтающиеся между отвлеченными, но светлыми идеалами и порожденной этими идеалами каждодневной мрачной практикой…Далеко не каждый даже просвещенный рассудок находил в себе духовные и нравственные ресурсы, чтобы противостоять соблазнам и предрассудкам времени. И вот это обстоятельство предстоит усвоить будущим историкам. Одно дело зафиксировать дикие обряды и абсурдные обычаи ушедшей эпохи, а другое – понять, как складывались ее призрачные нравы. Да, им предстоит понять наши противоестественные социальные рефлексы, нашу постыдную идеологическую покорность. И во многих случаях – понять, чтобы простить.

Из книги Александра Яковлева «Омут памяти»