Мой дядя Бенжамен

— Это все, что я хотел знать. Окажи мне еще одну услугу: пригласи ко мне на торжественный обед в воскресенье моих друзей. Я хочу покинуть жизнь, примирившись с ней, и, с бокалом в руках, сказать ей прости. Убеди друзей притти на этот обед, а то так и заставь их это сделать.

— Я обойду всех с приглашением и ручаюсь вам, что все придут.

— А теперь поговорим о другом. Я не хочу, чтобы меня похоронили на приходском кладбище; оно расположено в низине, там сыро и холодно, и тень от церкви покрывает его, как траур; мне там будет плохо лежать, а ты ведь знаешь, как я люблю удобство. Я хочу, чтобы ты похоронил меня здесь, на этом лугу, близ этого ручья, чье нежное журчанье я так любил.

И, сорвав пучок травы, он продолжал:

— Посмотри, вот место, где я хочу, чтобы мне была вырыта могила. Ты посади здесь виноград и жимолость, — пусть его зелень переплетается с ее цветами, А чтобы ты чаще приходил сюда вспоминать старого друга и чтобы никто не тревожил моего последнего сна, я оставляю тебе в наследство усадьбу и дом, но ставлю тебе два условия: первое — ты должен жить в этом доме, который опустеет с моей смертью, и второе — ты будешь лечить моих пациентов, которых я лечил тридцать лет.

— Я принимаю эти два условия, — ответил Бенжамен, — но предупреждаю вас, что не буду практиковать по ярмаркам.

— Хорошо, — ответил Менкси.

— Что же касается ваших больных, то я буду лечить их по системе Тиссо, которая представляется мне основанной на опыте и разуме, и первый же пациент, который отправится на тот свет, расскажет вам все обо мне.

— Я чувствую, как вечерний холод пронизывает меня, пора проститься и с этим небом, и с этими старыми деревьями, и с птицами, щебечущими в кустах. Мне больше с ними не встречаться, ведь мы вернемся сюда только в понедельник утром.

Весь следующий день он провел со своим другом, сельским нотариусом. Он все больше и больше слабел и не покидал уже постели.

В воскресенье он встал, напудрился и надел самую парадную одежду. Бенжамен сдержал слово и обошел всех друзей в Кламеси; ни один не уклонился, все откликнулись на этот скорбный зов, и в четыре часа в воскресенье собрались в гостиной. Пошатываясь и опираясь на дядину руку, господин Менкси вышел в гостиную. Пожав всем дружески руки, он поблагодарил их за то, что они исполнили его последнюю волю, или, как он это назвал, прихоть умирающего. И вот человек, которого они незадолго до этого видели веселым, счастливым, полным жизни, — теперь стоял перед ними сломленный горем и внезапно наступившей старостью. При виде его все заплакали, а Артус почувствовал, как у него пропал аппетит.

Слуга доложил, что обед подан, и господин Менкси, как обычно, занял место во главе стола.

— Господа, — обратился он к гостям, — это мой последний пир, и я хочу, чтобы мой потухающий взор видел только полные стаканы и веселые лица; если вы хотите доставить мне удовольствие, то будьте веселы как бывало.

И, налив себе немного бургундского, он поднял бокал.

— За ваше здоровье, господин Менкси! — разом воскликнули гости.

— Нет, господа, — ответил он, — зачем желать невозможного, лучше выпьем за ваше здоровье, за ваше благополучие, счастье, и да упасет бог каждого из вас, у кого есть дети, потерять их.

— Господин Менкси, — сказал Гильером, — вы слишком болезненно приняли к сердцу все происшедшее. Я никогда не считал вас способным умереть от горя. У меня тоже скончалась дочь, которую я собирался отдать в монастырь на воспитание, и для меня это тоже было большим горем, но я не потерял от этого здоровья, и должен признаться, что иногда мне даже приходит в голову, что я не должен буду больше платить за ее воспитание.

— Тебя бы больше огорчила разбитая в твоем погребе бутылка с вином или уход одного из живущих у тебя на пансионе школьников, — сказал Артус.

— Лучше бы ты молчал, Артус, — сказал Милло, — у тебя иного горя, как потеря аппетита, не существует.

— Неправда, сочинитель рождественских гимнов, — ответил Артус. — Я умею гораздо сильнее переживать и чувствовать, чем ты.

— Да, во время пищеварения, — возразил поэт.

— Ну, что же, хорошее пищеварение тоже полезно, — ответил Артус, — по крайней мере, моим приятелем не приходится привязывать меня веревками к телеге из опасения потерять меня по дороге.

— Пожалуйста, Артус, без всяких намеков.

— Я знаю, — ответил Артус, — ты не можешь простить мне, что я свалился на тебя, когда мы возвращались из Корволя. Но пропой мне твой рождественский гимн, и мы будем в расчете.

— А я утверждаю, что мой рождественский гимн — настоящее поэтическое произведение, хочешь я покажу тебе письмо монсиньора епископа, в котором он хвалит меня?

— А попробуй, поджарь свой гимн на сковороде, и ты увидишь, что из него ничего не получится.

— Узнаю тебя, в этом, Артус, ты ценишь только то, что можно или сварить или поджарить.

— Что поделаешь, вся моя чувствительность сосредоточена на вкусовых ощущениях. Я нахожу, что это даже лучше, чем если бы она была направлена на что-нибудь иное. Разве дают подобные ощущения меньше счастья, чем всеобъемлющий ум?