Мой дядя — чиновник

Группа дошла до места, где дамба делала поворот, и тут дону Ковео открылось такое зрелище, что он чуть не задохнулся от удовольствия. У мола стояло судно, украшенное множеством разноцветных флажков, палуба его была заполнена господами в чёрном. К судну вели деревянные мостки, построенные специально для этого случая и увешанные гирляндами и полотнищами. На громадном штандарте большими чёрными буквами было выведено: «Достойному графу Ковео от патриотов города Гаваны».

Клотильда с гордостью взглянула на супруга: ведь всё это торжество устроено в его честь!

Появление графа на деревянных мостках было встречено овацией и громкими криками.

Солнце, великолепное, ликующее солнце заливало светом и согревало всё: цветы, позолоту, флаги, вымпелы и множество квадратных, треугольных, зубчатых, продолговатых, широких, узких, как ленты, красных, голубых и белых флажков с гербами, орлами, звёздами, львами и замками. Под порывами бриза они полыхали, словно пёстрые языки невиданного пожара. На высокой палубе этого похожего на плот судна золотом блестели гобои, корнеты, литавры и тромбоны, которые при появлении графа грянули торжественный марш.

Справа и слева от разукрашенного судна у мола стояли две большие шхуны, палубы которых были до отказа забиты любопытными. Зеваки торчали и на молу, примостившись на штабелях ящиков и тюков. А поскольку напротив графа со стороны моря, как уже было сказано, стояло расцвеченное флажками судно, дон Ковео был со всех сторон окружён зрителями и находился как бы в центре обширного амфитеатра.

Внезапно внимание людей, стоявших на молу, привлекла яростная брань.

— Вон отсюда, вон! — орали зеваки, словно отгоняя какое-то дикое животное.

И тут из толпы появился старый нищий в лохмотьях, с грязной седой бородою; опираясь на суковатый посох, он подошёл к графу и смиренно протянул руку в ожидании милостыни.

Граф, несколько смутясь, оглянулся вокруг, заметил, что находится как бы в самом центре воронки, образованной водоворотом теснящихся вокруг него зевак, увидел, что все взоры устремлены на него, я невольно смутился ещё больше. Он сунул руку в карман жилета, вытащил оттуда золотой, ярко, словно раскалённый уголь, сверкнувший на солнце, и подал монету нищему.

Бедняга, увидев у себя на ладони блестящий кружок, несколько раз сжал и разжал кулак, словно желая убедиться, что это явь, а не сон; потом поднял голову, чтобы поблагодарить даятеля, пристально взглянул на него и вдруг, боязливо озираясь, вскрикнул и побледнел.

Граф тоже изменился в лице.

Нищий, пошатываясь, сделал несколько шагов, остановился на краю мола, поднял руку, и графский золотой, несколько раз перевернувшись на лету, исчез в зеленоватой воде.

Алчные взгляды не отрывались от того места, где волны поглотили золотой кружочек: гул возмущения и гнева обрушился на нищего.

— Он сумасшедший! — решили некоторые.

Неожиданно тело старика свела нервная судорога, он потерял сознание, грохнулся навзничь и разбил себе голову о массивное чугунное кольцо, вделанное в причал.

Граф метнулся к несчастному, следом за ним бросились и другие. Происшествие вызвало всеобщий шум, в котором явственно слышались и такие слова:

— Он пьян!..

А граф, уже позабыв о случившемся, взошёл по разукрашенным мосткам на судно с флажками, и оно в сопровождении бесчисленных лодок отвалило от мола под весёлые звуки оркестра, разместившегося на палубе. Вскоре шумное и пёстрое судно приблизилось к кораблю, тёмной громадой покачивавшемуся на середине бухты.

Следом за графом и его супругой на борт поднялись господа в чёрном. В каюте начались тосты, объятия, поздравления. Не обошлось и без слёз.

Доминго и Гонсалес плакали искренне.

Бедняга дон Матео рыдал, как ребёнок; графу пришлось в конце концов взять его под руку, отвести в угол и сказать ему в утешение:

— Успокойтесь, дон Матео: скоро и вы уедете вслед за мной… Покамест трудитесь, а я вам помогу оттуда. И главное, не плачьте, дружище!

Но так как после этих слов рыдания верного секретари лишь усилились, граф, потеряв терпение, топнул по настланному ковром полу каюты, тряхнул дона Матео и прошипел ему в ухо:

— Довольно! Замолчи, болван, и не мешай людям чествовать меня!

В пять часов из сдвоенной трубы огромного корабля, рядом с которым все суда, стоявшие поблизости, казались карликами, повалили два громадных столба густого дыма, и вскоре лопасти винта прочертили в лазурных волнах длинную белую борозду. Лодки и судно с пёстрыми флажками, откуда провожающие махали платками и шляпами, с трудом поспевали за огромным кораблём.

Когда он проплывал перед бастионом Сан-Тельмо, с борта сорвалась молния, над палубой встало опаловое облачко дыма, тут же начавшее рассеиваться, и воздух сотрясся от мощного грохота, от которого задребезжали осколки пыльного стекла в оконце убогой каморки в гостинице «Лев Нации», где всё ещё принимали постояльцев, хотя заведение принадлежало уже не Гонсалесу, а другому владельцу.

Стоя на крепостном валу, друзья руками, платками и шляпами махали графу и Клотильде, а те с кормы корабля без устали отвечали на прощальные приветствия.