Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Старики Пушкины пробыли в деревне до глубокой осени, вовсе не заботясь о благоустройстве имения: дед занялся усердно чтением, едва ли не в сотый раз, Мольера и Вольтера и сочинением эпитафии в честь кончившей тогда жизненный путь древней своей собаки Руслана, о чем скажу ниже; а бабка – свиданиями с соседями, сообщением и собиранием всевозможных новостей, бостоном, писанием вышеприведенных, якобы искренних посланий, – вот и все.

Правда, Сергей Львович упоминает в этом году о хозяйстве, но упоминает всего лишь один раз в письме к дочери, ограничиваясь рассказом, как управляющий тогда имением немец Дрейер исправил к приезду владельцев наружный вид господского дома, украсил сад, выстроил новый амбар да хлев, расчистил в саду дорожки, посадил цветы, привел в порядок оранжерею да остриг деревья a l’anglaise[57]. От всех этих распоряжений старик Пушкин был в восторге; но Дрейер, заботившийся, по-видимому, о внешнем благообразии ганнибаловской вотчины, вскоре умер; место его занял, в качестве управляющего, некто Р. (фамилия его в переписке моего отца с дядей целиком не обозначена), а его помощником сделался крепостной человек Михайло (фамилии тоже отец не выставил), плут далеко не малой руки. Этот Михайло немедленно приступил к систематическому обманыванью и обиранью Сергея Львовича и прохозяйничал таким образом до лета 1830 года, когда отец мой, разоблачив его действия перед Александром Сергеевичем, сменил его; но Михайло успел уже составить себе довольно кругленький капиталец. Один из сыновей Михаилы, Гаврила, прозванный Сергеем Львовичем 1е beau Gabriel[58], пошел по стопам своего достойного родителя: будучи безотлучным камердинером Сергея Львовича, очаровательный Габриель, в свою очередь, набил себе мошну и по кончине моего деда устроился как нельзя лучше: снял башмачный магазин.

Старики Пушкины, как сказал я выше, приехав на лето и осень 1829 года в Тригорское и Михайловское, занялись не благоустройством отчины, а тем, что им приходилось более на руку. Они смотрели на жизнь, по немецкому выражению, ins Blaue hinein[59], не обращая никакого внимания на практическую ее сторону; челядь задалась целью обирать, обсчитывать, надувать господ, а господа, с своей стороны, порешили отлучаться по целым неделям искать развлечений в обществе гостеприимных соседей. С образом этой последней деятельности Пушкиных всего лучше можно познакомиться при чтении следующих писем Сергея Львовича и жены его к моей матери:

«Вот уже неделя, как ты не получала от нас известий, – пишет Надежда Осиповна, – и не удивляйся. Нас в Тригорском не было; не было и в Михайловском. Да что в Михайловском нам было делать? Скука невыносимая (on s’y ennuit a perir). Итак, мы решились объездить всех наших добрых знакомых. Начали с Рокотовых. Можешь себе представить, как этот добрый забавник Иван Матвеевич (се bon plaisant Jean fls de Matthieu) нам обрадовался! Не знал от радости, куда нас посадить, чем угостить и что делать с своей особой, повторяя беспрестанно вечную свою поговорку: «Pardonnez ma franchise» (простите мою откровенность). В этом восторге продержали мы его четыре дня, а лучше сказать, он нас продержал. Нагрянули к Рокотовым и Шушерины, и Креницыны, и кузены мои Павел и Семен Исаковичи (Ганнибалы)[60]. Добродушный Jean fls de Matthieu устроил танцы, катанья на лодке, угощал нас до невозможного (il nous a heberge jusqu’a l’impossible) и, наконец, сам навязался переслать тебе письмо, которое выхватил у меня из рук, а потому боюсь, что до тебя не дойдет. Знаешь его рассеянность: положит письмо в разорванный карман сюртука и обронит; он на это ведь мастер; недаром Александр до сих пор называет его le jeune eсеrvele[61], а какой же он младенец[62]? Саша не может простить многие случаи рассеянности этого вертопраха (de ce volage) и его болтливость.

Как бы ни было, с Рокотовым не соскучишься, а чтобы Jean fls de Matthieu совершенно осчастливить, я его посадила с собой в коляску, когда мы вместе с ним и со всей компанией отправились к Шушериным, опять на четыре дня по их приглашению. Рокотов постоянно твердил свое «excusez ma franchise» (извините мою откровенность (фр.)), расточая всевозможные похвалы Уваровой и Зыбиной, и так занял меня болтовней, что я и не почувствовала, как мы мчались во всю прыть (ventre a terre) по дороге очень плохой, рискуя очутиться во рву, к большому ужасу папа; он следовал за нами в коляске, а в прочих экипажах ехали остальные mesdames и messieurs.[63]

У Шушериных пробыли, – как я и думала, – четыре дня в весьма любезном обществе. Приехали и Е – на с дочерью и И – екая с замужней сестрой, а их дражайшие половины (leurs cheres moities) появились после них уже на другой день, вернувшись с охоты; в ожидании этих господ мы все утро и весь день проиграли в вист. Знаешь, люблю карты, но все же не так, чтобы сидеть за ними днем и играть, не вставая, восемь часов сряду. На этот раз вист мне совсем опротивел.