Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Эта соблазнительная, почти уличная сцена в доме и в присутствии почтенной дамы, г-жи Загряжской, не могла не оскорбить добрейшую, гостеприимную хозяйку.

Обида была нанесена в силу подозрения, будто бы старик Геккерен автор анонимных пасквилей – подозрения, ни на чем не основанного.

Наконец, последовавшее вскоре после того роковое письмо Александра к нему же, старику, – каким бы он там в нравственном отношении ни был, – письмо, порвавшее нить жизни брата, – было просто явлением сверхъестественным, по забвению азбуки приличия и злобе.

После подобного письма все пропало…»

Покойного К.К. Данзаса дядя пригласил в секунданты неожиданно, за несколько часов до поединка, при разговоре своем с секундантом противника, виконтом Даршиаком. По словам Ольги Сергеевны, Данзас был так поражен всем происшедшим, на долю его выпало столько поручений, с требованием окончить все через два или три часа, что поневоле он и упустил единственное средство – ниспосылавшееся, казалось, свыше – к спасению жизни, драгоценной для всей России: когда Данзас отправлялся в санях с Пушкиным на место поединка и узнал Наталью Николаевну, ехавшую в экипаже, почему-то не крикнул ее кучеру спасительное – «стой».[212]

«Брата огорчили, брата же убили, – говорила Ольга Сергеевна, – к большому ликованию Бенкендорфа и ему подобных, им же имя легион. А бедной Наташе какое вышло удовлетворение? Ее стали в свете – как и предвидел Александр на смертном одре – заедать, честное имя ее терзать. К счастию, она впоследствии – года через четыре – нашла смелого защитника, в лице добрейшего, благороднейшего человека – Петра Петровича Ланского.[213]

Между тем и после того нашлись люди, осуждавшие ее и за этот именно шаг, – шаг, послуживший для моей невестки спасением…»

Говоря о смерти шурина и извещая о постигшей Ольгу Сергеевну болезни, отец мой пишет, между прочим, Луизе Матвеевне:

«Не распространяюсь насчет самой дуэли и кончины Александра Сергеевича. Об этом вся Россия, а следственно и вы, в Екатеринославе, слышали и знаете. Жаль детей и вдовы – невинной причины несчастия. Он искал смерти, умер с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив. Самолюбие его, чувство, которое руководило всеми его поступками было слишком оскорблено. Оно отчасти удовлетворилось в последние минуты: вся столица смотрела на умирающего. Противник его родственник, ибо женат на родной сестре его жены, кавалергардский офицер Геккерен (прежде Дантес) под судом: ожидаем примерного наказания».

В главе II я говорил, каким образом до Ольги Сергеевны дошло известие о кончине брата, упомянул также о выдержанной ею, вследствие того, опасной нервной болезни и об участии к ней всего варшавского, как русского, так и польского, высшего общества, но забыл сказать, что по странному, свойственному членам ее семейства психологическому характеру, с моей матерью повторилось явление, какому подверглась она в 1831 году, за несколько дней до кончины ее дяди Василия Львовича.

Три ночи сряду, до получения чрез г. Софианоса ужасного известия, Александр Сергеевич являлся сестре во сне, бледный и окровавленный, между тем как наяву об истории с Дантесом она и не догадывалась: таким образом, моя мать и тут была подготовлена таинственным образом, почему перебила моего отца, собиравшегося рассказать ей сообщение г. Софианоса, вопросом: «Скажи же, наконец, что брат болен? болен? умер?!»

В заключение несколько слов о Дантесе-Геккерене.

Летом 1880 года, возвращаясь из Москвы, куда ездил на открытие памятника моему дяде, я сидел в одном вагоне с сыном подруги моей матери, жены партизана Давыдова, Василием Денисовичем Давыдовым, ныне покойным, с которым встретился в Москве же после долголетней разлуки.

Разговор, конечно, шел под свежим впечатлением о Пушкине, и вот что В.Д. мне сообщил: