Мой дорогой питомец

Это был не первый раз, когда меня мучили ночные видения, но первый, когда они мучили меня так. Иногда я просыпался, вздрагивая, и чувствовал себя агнцем из Книги Бытия, который застрял рогами в зарослях и должен быть принесен в жертву вместо сына Авраама; я был приговором суда, я был смертью, и иногда душная кровать, на которой я лежал, казалась мне местом жертвоприношения, она была в огне, между мной и Камиллией был пожар, из-за которого я не мог приблизиться к ней, не говоря уже о том, чтобы спасти ее; я мог только ускользнуть с места происшествия, выпутавшись из мокрых от пота простыней, и натянуть кроссовки, жесткие от засохшей жертвенной крови из волдырей на моих пятках, и на этот раз я побежал так, словно бежал от барана с рогами, я бежал от самого себя, спешил и не успевал, бежал почти до рвоты, почувствовал, как к горлу подступает лазанья, в которую Камиллия добавила слишком много чеснока, потому что думала, что я с кем-то встречаюсь во время ночных пробежек; она это знала наверняка, подозрительно говорила она, она видела, как растет мое внимание к своей внешности, видела, что я становлюсь моложе, в то время как она двигалась к смерти, она видела, что я стал дружелюбнее с нашими сыновьями, видела, что я все чаще и чаще уезжаю, что у меня все больше вызовов из Германии, хотя на самом деле я был в нескольких километрах от нее и вонзал зубы в Дабл Биг Тейсти или пил «средний» молочный коктейль; она заметила, как изменился мой вкус в одежде, видела, что я закрываю глаза, когда дотрагиваюсь до нее, но она ничего не могла с уверенностью утверждать, и эти зубчики чеснока были ее способом протестовать против моих изменений, она запихнула в лазанью целую головку и смотрела, как я все съедаю, а потом чищу зубы, и теперь я бежал с вонючим ртом в сторону Конинг-янсзанд, и во время пробежки пошел снег, знаю, это звучит безумно, но тем августовским вечером шел снег, хлопья падали с небесного свода, и я понял, что это сахарная пудра, только когда высунул язык, когда попробовал снег, и внезапно я снова брел по Ватердрахерсвэх с тачкой, в которой лежал потерянный, пейзаж вокруг меня был пугающе белым, я видел вдали башню реформатской церкви, и моя мать шла рядом со мной, на ней был траурный костюм, это была ее любимая одежда, темное ей шло, и я не хотел, но все же взглянул: я посмотрел в лицо потерянного, в лицо маленького пастора, и услышал удар тела о бампер, увидел, как еду прочь – я уехал, сделал круг на кольцевой развязке, и только потом поехал обратно, выглянул из своего фургона и пришел на помощь, я дрожащим голосом сказал, что знаю его, заставив людей благоговейно разойтись и оставить меня с безжизненным телом, и я делал все, что делали другие, я плакал, ругал сбежавшего водителя, я взывал к Богу, и все были в отчаянии, и никто не смотрел на мой фургон, что стоял чуть в стороне с кровью на бампере, нет, мы все глядели на маленького пастора; потом с ревом сирен приехала «Скорая помощь», но в моем сне я сам повез его на ферму в тачке, но когда я посмотрел в нее, то не он лежал в ней, а ты, моя дорогая питомица, это ты лежала в тачке, мертвенно-бледная, с закрытыми глазами, а я в отчаянии посмотрел на мать, я простонал, как такое могло случиться, и она снова сказала, что я приношу смерть, что я всегда буду приносить смерть, что я уничтожил ребенка своей одержимостью, своими руками, пахнущими жирным кремом для смягчения вымени, и я забормотал, что этого не должно было случиться, что я люблю тебя, она гадко улыбнулась и сказала, что я не могу никого любить, что все, что я люблю, засыхает, рассыпается, и она снова стукнула по банке с сахарной пудрой, задул ветер, и стало очень холодно, я кричал, чтобы она перестала рассыпать снег, но снег, должно быть, поднялся из-за того, что в тот декабрьский день он тоже шел: в тот день потерянный собирался пересечь улицу, чтобы раздать рождественские открытки и пойти в школу, это было в среду, да, в среду утром, и звук удара сотряс всю Деревню, и Деревню продолжало трясти, как если бы в землю постоянно забивали сваи; я шел с твоим телом в тачке, мой дорогой Путто, но теперь мы двигались не на ферму, а на кладбище на Афондлаан, к участку номер сто два, к двойной могиле, где уже лежал потерянный, на ее краю благоговейно стоял фермер, и он сказал: «Кто первым прибыл – того первым обслужат». Я хотел сказать, что твое время еще не пришло, но могильщики вытащили тебя из тачки и положили в землю, а моя мать массировала мне шею своей тяжелой рукой, она шептала, что я ее мальчик, что я принадлежу ей, хотя я знал, что в любой момент она может заявить, что она мне не мать, как она делала в младшей школе, когда кто-то ее спрашивал: она решительно качала головой, ей было стыдно, что она произвела меня на свет, что она вообще произвела что-то на свет, и поэтому я всегда тащился через школьный двор на расстоянии от нее и видел, как матери вокруг сияли и спрашивали своих детей о том, как прошел их день, прижимали их измученные тельца к груди, а я шел за этой черной юбкой, этой грозовой тучей, а сидя на велосипеде, крепко держался за седло и следил, чтобы юбка не попадала в спицы – когда однажды я обнял ее за талию, она резко остановилась посреди улицы, сдернула меня с багажника и сказала: «Ты знаешь дорогу домой». Я видел, как она уезжала, не оглядываясь, все дальше и дальше, пока не превратилась из баклана, водяного ворона, в черный шарик пенопласта и не исчезла из поля зрения, и я был так растерян, так растерян! Я все думал, что она вернется в любую минуту, что она извинится, но она не приехала, и когда я пришел домой, проведя час под дождем, она ничего не сказала, она молчала, как будто это я ее отверг; и с тех пор любой, кто поворачивался ко мне спиной, сводил меня с ума, отправлял в безбрежный водоворот, но теперь ты лежала в двойной могиле номер сто два, и в видении я спрыгнул в яму и нежно встряхнул тебя, я услышал низкий голос фермера, который сказал, что жертву нельзя отменить, а я хотел сказать, что собирался принести в жертву себя самого, а не тебя, моя дорогая, что это не твоя вина, и я услышал бессильный голос твоего папы как в тот раз, когда я пришел, чтобы принести весть о потерянном, и покинувшая рухнула, когда я сообщил страшную весть, а ты сидела, играя в ванне и наблюдая, как покинувшая падает на землю: как раз перед тем, как выйти ко мне, она меняла воду в ванне и забыла смешать горячую воду с холодной, и ты ошпарилась, это было клише, я знаю, но во сне могильщики вдруг стали зарывать яму, а я остался сидеть под землей, я пытался выбраться и вытянуть тебя за собой, но меня никто не увидел, и меня похоронили с тобой, все потемнело, и в тот момент, когда я задохнулся, когда ощутил песок между челюстями, я в ужасе проснулся, хотя давящее ощущение земли на груди осталось со мной; и теперь, когда я бежал по дороге через польдер, я увидел перед собой картину Ливенса, который нарисовал Авраама и Исаака в тесных объятиях, когда они со страхом смотрят в небо рядом с ножом и мертвым агнцем, я прошептал небу, что хотел стать агнцем, ах, принеси же меня в жертву, и когда я вернулся на свою улицу и увидел, как впереди вырисовывается мой дом, такой чертовски спокойный, я опустился на тротуар, я распростерся на теплых камнях, господи, я корчился от боли, я сидел, запутавшись рогами в кусте, и не мог пошевелиться.