Мой друг — Олег Даль

Можно ли Олега назвать Артистом Милостью Божьей? Да, наверное. Что-то там есть такое… Я не знаю, Божьей ли или так сложилось, или Судьба, или код у него генетический — кто его душу знает… Но он Артист — со всеми этими плюсами и минусами. И не известно: чего больше и для чего. Понимаете? Например, я давным-давно не верю в разговоры о том, почему Пушкина не брали в Тайное общество декабристов… Ах-ах-ах! Все понимали, что они не хотели рисковать Славой России! Потом другие рискнули и ухлопали его на дуэли. Вот. Во-первых, когда они это дело затевали, они совершенно не планировали провал 14 декабря. Они это делали не ради виселицы и Сибири, а ради других целей… Это мы знаем, что они шли на смерть, оказывается. Так что, с этой стороны, им беречь не надо было Пушкина, а с другой-то — его нельзя было брать, потому что он — «женщина», потому что у него эмоции оголенные, потому что у него не держалось, он бы все эти тайные тайности… Ну, не держалось в нем, в нем бурлило, потому что превалирование эмоционального — это женское начало. У древних греков было что-то такое, не знаю — в порядке юмора или чего… О соотношении эмоциональности в мужчине и женщине. Одна десятая — и девять десятых. Там другая раскладка, в этой притче, но не это важно. Да вообще актер — женская профессия. Не только я, многие это отмечают. Эта работа — эмоции, а где эмоции — там предел, прогорание. Понимаете, вот, наверное, и у Олега Ивановича… Принципиальным и последовательным декабристом Олег не мог быть. Он мог бы быть Пушкиным.

Что еще мне запомнилось о съемках «Земли Санникова»… Мы летали на ледник, где снимали сцену падения Крестовского в ледовую трещину, когда он срывается. Олег как-то запомнился в этой связи. Что касается трюков, то у нас в картине работали альпинисты, и все особо рискованные «номера» выполняли они. В сцене, когда Крестовский лезет с завязанными глазами на башню, по-моему, тоже был скалолаз.

В группе Олега обожали. Опять же, существует два вида обожания. Первое — душевное, искреннее, независимое. Второе — холуйское, лицемерное. И трудно сказать, чего было больше.

Мкртчяна Олег называл не Альберт, а Альбрэд. Обычно в экспедиции вся группа актеров перемещается вместе, ну, может, не всегда, но часто так бывает. А на этих съемках мы в автобусе не ездили, нас четверых все время возили на «Волге». Тоже… как-то пакостно было на душе от этого деления. Мы вот — «звезды»… И Олежек, когда садился в машину, говорил: «Ну, вот сейчас опять этот Альбрэд начнет… Сейчас начнется…» Его уже начинало трясти.

Был однажды и такой случай. У нас в картине в ролях онкилонов снимались корейцы. Бог их знает, как они очутились на Северном Кавказе, но вот они были задействованы на съемках в таком количестве. Снимались и взрослые, и дети. А у детей, по законам нашего прекрасного кино, съемочный день должен продолжаться не больше четырех часов. Четыре часа — и все. А у нас в группе они работали… наравне со взрослыми, да по десять часов, да все время на солнце, да плюс — это ведь горы! А какое солнце в горах!.. Да плюс вот что: хорошо, если это малышня, и мамка тут, с ним рядом. А ведь были там и такие, кто без родителей, «взрослые» — пацаны и девчонки лет двенадцати — четырнадцати. Кончилось все прозаично: у «взрослых» начались солнечные удары, обмороки. Я подошел к этим корейцам и говорю: «Ребята! Вы что, обалдели?! Да это ж ваше право…»

Потом, после, они мне руки кидались целовать за то, что я их вразумил. Ну, а что — народ… Народы все разные.

Мкртчян подошел ко мне и говорит: «Ну зачем вы так, зачем… Не надо! Не надо настраивать их так! Мы же с вами не враги!..»

И тут Олег встал со мной плечом к плечу. Просто подошел и встал рядом. И все. Вот так вот… Он всегда вставал за правду. Не считался: повредит — не повредит это ему.

И еще мне запомнился один эпизод. К концу нашей экспедиции начались съемки картины «Плохой хороший человек». Олег играл Лаевского и попал в положение «параллельных съемок». Мотался туда и сюда. На тех съемках Олежек много работал с Папановым. И вот один раз он прилетел с «Человека» на «Землю». Олег рассказывал про Анатолия Дмитриевича и упомянул, что тот говорил ему: «Олега, ну, как это?! Я и бьюсь, и выжимаюсь, и так, и растак, а вот вижу иногда: не то, не хватает — и все. А у тебя все просто, легко, естественно и… не вымученно».

Сказал это Олег по ходу нашего разговора, просто к слову пришлось. Сказал, не заостряя на этом внимания. Без выпендривания, без педалирования. И прозвучало сказанное убедительно, легко, без хвастовства. А штука-то какая… К чему это все. Я вот думаю… А может, в этом проклятие Олегово, в том, что давалось ему все совершенно и легко — без терний? Ведь Олежек в большой степени оказался совершенно незащищенным человеком. В определенном смысле, направлении. С такой… душой! Душа Олега — нежность. До наивности. А была бы крепость — легче было бы противостоять с одинаковым равнодушием гадостям и подонкам, толкавшим его к краю. Ему было очень плохо и больно от этой незащищенности. Я так думаю.