Мой друг, покойник

— Вот, сэр, налейте мне еще виски, которое бармен охладил на улице, залитой туманом, и холодной, как полярная ночь. Ирландское виски, виски Ирландии со вкусом крови и слез, которое освежает мой наполненный горечью и обметанный лихорадкой рот, грея мне сердце, мое исстрадавшееся сердце…

В полночь

Как только пробило полночь, в мою комнату вошел призрак.

Я сидел спиной к двери, лампа затухала, и только бутылка виски сияла богатым, чистым и радостным светом в этом тараканьем логове.

Сердце мое ощутило гостя из мрака.

— Тень Питеркина Додда, матроса, которого я прикончил на Эйронделл-стрит в тот вечер, когда он обозвал меня дамским пуделем, — возгласил я вслух, — но я не боюсь ни Питеркина Додда, ни его отвратительную тень. Разве можно обзывать джентльмена дамским пуделем?

Я не осмеливался повернуть голову, но ничто не шелохнулось.

— Может, ты явился за восемью шиллингами, что завалялись в твоих карманах. А что бы ты сделал с этими деньгами после своей смерти? Если настаиваешь, я отдам их часть отцу Балкингорну, чтобы он помолился за тебя. Но так ли это нужно?

Гаснущая лампа множила за моей спиной тени.

Я не услышал хриплого голоса Додда и не ощутил тяжелого запаха прилива.

А тень позади меня давила на мою дрожащую плоть, как отчаяние на сердце.

* * *

Тогда я заговорил тише, и виски в глубине стакана с ужасом приняло в свою подвижную золотую плоть горький урожай моих слез.

— Ты ли это, — вымолвил я, — мой отец, чьи надежды я не оправдал; ты, для кого я так и являюсь маленьким розовым младенцем, который ломал игрушки и требовал другие, более красивые?

Ты, кому я без всяких угрызений совести причинял каждый день боль?

Иногда во сне, когда подстерегают суровые опасности, я был уверен, что встречу тебя. Еще вчера ты за руку вел меня через странное логово, где по канавам текла кровь, где человеческая плоть с воплями ужаса корчилась в страшных муках.

— Это ты?

Я не поворачивал головы.

Но никакой поцелуй не коснулся моих волос.

И я понял, что это не был мой отец.

* * *

— О! Она умерла…

Она?.. Кто?.. Я даже не знал ее имени — виски стерло его. Но я знал, что она любила меня со всей страстью своих двадцати лет.

Однажды она плакала надо мной, как плачет старая мать.

Я воздвиг между нами всё равнодушие своего сердца, всё забытье путешествий, все виски, выпитое в портах, куда заносили меня фантазия и манера поведения. И вот она умерла и явилась ко мне. Боже! Каким ледяным был мрак за моей спиной.

Лампа едва светила, и пламя смотрело в потолок.

Но ни одна ласковая рука не протянулась из мрака и ни один крик радости не донесся до меня.

Это была не она.

* * *

Огонек взлетел к небу, как крохотная душа ребенка-хориста.

И в ужасной ночи, окружавшей меня, появилась рука, которая схватила меня за горло.

Она дрожала, эта рука; она пахла луком и трубочным табаком.

И я понял с горечью и гневом, что это был гнусный Бобби Моос, явившийся похитить мое виски.

Имя судна

Это было в то время, когда Хильдесхайм, Бобби Моос, Петрус Снеппе и я шли вниз по Длинному Пантей-Каналу на угнанной барже.

Поскольку это дьявольское судно принадлежало Аарону Сташельбину, ростовщику, наши души и совесть были спокойны.

Думаю, что в момент, когда Петрус Снеппе обрубил причальный трос, мы заметили отвратительную башку Аарона Сташельбина, вынырнувшую из плавучей кучи гнилых лимонов, водорослей, дохлых собак и пустых коробок. Но этого хватило, чтобы Бобби Моос плюнул ему в харю…

Впрочем, это не имеет никакого значения.

Мы пристали к берегу, чтобы отнести в бар Волшебный Город часы и воскресный костюм Аарона Сташельбина. В обмен на них хозяин бара Кавендиш дал нам шесть бутылок вполне приличного виски. Потом буксир забросил нам стальной трос и обеспечил нам увеселительную прогулку мимо доков.

Мы любовались грузовыми судами, шхунами, ржавыми торпедоносцами, наглыми катерами Кастомс-Хауза, и для каждого у нас было слово справедливой оценки.

Поэтому через полчаса все палубы, мостики и реи были усыпаны вопящей и жестикулирующей толпой, которую Бобби Моос, обладавший врожденным художественным вкусом, оценил в пять тысяч шестьсот кулаков, угрожавших нам.

Это доказывает, что люди не могут смириться с критикой даже тогда, когда она может им помочь в будущем.

Я помню яростный гнев капитана-коротышки шхуны, которому Хильдесхайм сообщил, что сомневается в верности его супруги и добропорядочности его матери и дочерей. Чтобы окончательно подтвердить его супружеское несчастье, Петрус Снеппе бросил в него пустую бутылку, осколки которой срезали ему нос.

— На этот раз, — радостно завопил Хильдесхайм, — я уверен, что соврал по поводу поведения его жены. Никакая жена не останется верной тому мужу, у которого нет носа.

Вечером буксир бросил нас, потому что Бобби Моос обозвал его капитана гнилой тварью, и баржа застыла рядом с высоким береговым откосом из черного песка, из-за которого выглядывала луна.

Мы все вчетвером стали поносить его, но он сделал вид, что не слышит нас.

Опустошив последнюю бутылку, мы спокойно улеглись спать. Далекие песни сирен с больших лайнеров навевали нам чудесные сны о виски.

* * *