Мой друг Роллинзон

Это был ловкий намек на мой счет, а меня ничто так не выводит из себя, как подобные выходки. Говоря откровенно, должен сознаться, что обычно, когда дело касалось сочинений, я шел во главе пятого класса; но, во всяком случае, вряд ли кому-нибудь понравилось бы, что его таким образом выталкивают вперед, особенно если тут же присутствует чуть ли не дюжина старших, причем весьма способных учеников шестого класса.

Плэйн засмеялся, а Вебб оглядел меня с головы до ног, как бы взвешивая мои шансы.

– Ну, будет! – резко и отрывисто сказал я и ушел прочь. Понемногу группа стала рассеиваться и разговор прекратился.

Затем все, кажется, надолго забыли про конкурс; по крайней мере, я отлично помню, что совершенно позабыл про него. Это был первый день в школе, у всех и без того было немало дел: надо было устроиться, поговорить с товарищами, пока мы еще свободны от всяких экзаменов, сочинений и наград, пока все это еще не захватило нас. Кроме того, у нас была своя собственная комната для занятий – моя и Роллинзона. Я привез с собой кое-какие вещи из дома, и нужно было разместить их. Я захватил также денег, чтобы купить в Лейбурне[3] небольшую книжную полку вместо или, вернее, в добавление к той простой, неприглядной этажерке, которая досталась нам вместе с комнатой, – об этом тоже надо было потолковать.

– Мы это устроим как-нибудь в первое свободное время после обеда, – сказал я. – В суб боту мы вместе отправимся в город, там и по ищем.

– Идет, старина, – весело сказал Роллинзон, – я согласен. – Он почти всегда соглашался со всем, что бы мне ни вздумалось предложить. Это-то и делало его таким славным товарищем. Быть может, это происходило оттого, что все идеи по усовершенствованию нашей общей комнаты всегда шли с моей стороны. Нужно сказать, что Роллинзон был очень беден, и у него никогда не было ни пенни[4] карманных денег. Он был стипендиат от графства (что это значит, я объясню позже), отца у него не было, а матери его жилось так трудно, что даже на одежду и на обувь Роллинзон получал деньги от какого-то старого брюзги-дяди, жившего где-то на юге.

В ту самую минуту, как он сказал это, кто-то постучался в дверь. В комнату вошел Комлей, все с тем же возбужденным видом, какой был у него тогда, когда он появился в классе с новостью о конкурсе. Любопытно, что и на этот раз он снова заговорил о том же.

– Слышали последнюю новость? – спросил он.

Комлей обращался ко мне. Он старался подражать Филдингу и взял себе за правило никогда не говорить ни с одним из стипендиатов.

– Нет, – коротко ответил я.

Тогда Комлей притворил дверь и прислонился к ней спиной. Было ясно, что он хочет сказать что-то интересное.

– Это относительно премии, – сказал он. – Уже открылось, какова она. Вы знаете Туттьета? Ведь его отец участвует в Совете[5], вот через него и открылось.

Тут он снова остановился.

– Ну, что же вы не договариваете, что именно вы узнали? – воскликнул я. – Говорите же!

– Пятьдесят гиней! – ответил Комлей.

Роллинзон даже присвистнул.

– Это точно, – сказал Комлей. – Туттьет все это знает доподлинно. Оказывается, этому чудаку, который предлагает премию, очень повезло в Южной Африке, он сделался миллионером или что-то вроде этого. И вот он вбил себе в голову, что предложит премию и, конечно, очень хорошую премию с целью заинтересовать учеников нашей школы Южной Африкой.

– Отличная выдумка, – сказал я.

– Еще бы! Он сказал об этом директору, а директор предложил это на рассмотрение Совета. Все согласились, конечно, что это чересчур большая премия, но тем не менее отказываться от нее тоже не хотели, и этот чудак настоял на своей сумме. Наконец условились так: принять премию, но не разглашать ее сумму, то есть не объявлять официально. Совет боялся, что это может нарушить порядок школьных занятий, а некоторым очень не понравилось, что в качестве премии предложены деньги. Правда, они знали, что в конце концов это должно обнаружиться. Туттьет говорит, что один из них сказал целую речь о том, что не следует впускать в школу «корень всех зол».

– Почему же этот джентльмен настаивал, чтобы назначить деньги? – спросил я.

– Да, вероятно, потому, что в Южной Африке деньги – это все. Кроме того, он, наверное, думает, что это может дать кому-нибудь новый жизненный толчок, например, кто-нибудь захочет отправиться в колонии.

Это звучало довольно правдоподобно. Пятьдесят гиней за сочинение! Я уже дважды произнес это про себя. Потом я поглядел на Роллинзона, и мне пришло в голову, что и он занят той же мыслью. Во всяком случае, он казался очень серьезным. Затем я взглянул на Комлея и заметил, что он наблюдает за нами обоими через свои очки.

– Стоящее дело? – спросил он с усмешкой.

– Еще бы, – ответил я.

– Вы хотите попробовать?

– Да. Я думаю, что и вы тоже захотите, и Роллинзон, и все остальные. В этом можно быть уверенным.

– А! – сказал Комлей. – Ну, что ж, это хорошо. Вот если бы у меня были такие шансы, как у вас, Браун…

– Будет вам! – сказал я.