Мой друг Варлам Шаламов

Шаламов и не отрицал помощи, которую оказали ему Н. В. Савоева и Б. Н. Лесняк. Лишний кусок хлеба, лишний месяц в больнице — большое, спасительное дело. Но к чему разбавлять доброе дело неправдой, презрительными словами об отвращении к труду доходяги, которого этот благословенный труд убивает… Это безнравственно.

А что касается «доноса» на Сергея Лунина, то приведу слова свидетеля — хирурга Е. А. Мамучашвили:

«Разумеется, назвать докладную на имя начальника больницы «доносом» нельзя. Шаламов был покороблен поведением Лунина, в котором было очевидно нарушение дисциплины и медицинской этики»[10]

Распитие медицинского спирта, пьяные оргии, танцы медсестры на столе в голом виде… Шаламов защищал «свою» больницу, свое хирургическое отделение как его старший фельдшер. А Лесняк, кстати, в Центральной больнице для заключенных не работал.

Факты для мемуаров он черпает в текстах Шаламова, только интерпретирует их в своем вкусе…

Ревность к славе Ахматовой… Зависть к Пастернаку… А «взятка» редактору в виде «букетика в портфеле»?! Думаю, что зависть разъедала самого Лесняка.

Просто навязчивый бред какой-то.

Шаламов просто восторженно относился к стихам Пастернака, обожал Блока… Он невообразимо выше был зависти к истинному гению.

Просто обитал на ином уровне сознания, боюсь, недоступном Лесняку. Но читатель, я думаю, ознакомится сам с текстами эссе и переписки Шаламова.

А откровения Лесняка — вроде «писал рассказы легко»!!!

В. Т. в письме ко мне, которое я опубликовала как эссе «0 моей прозе», пишет:

«Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате — я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить…»

«Легко!» Возвратиться памятью, чувством в те года — страшное напряжение.

Лесняк из тех графоманов, о которых писал В. Т. в «Записках рецензента»:

«Почти каждому автору приходится разъяснять, что художественная литература — это искусство, что оно нуждается в выдумке, воображении, что действительность — лишь материал, из которого писатель с помощью художественных средств, с помощью подробностей, взятых из живой жизни, воздвигает свою постройку».

Есть еще и такие вещи как ритм, звуковое своеобразие текста, символы, метафоры и т. д.

Поэтому: «Последний бой майора Пугачева», а не «Последнее сражение подполковника Яновского».

Да, по-разному именуются персонажи. Но какое это имеет значение для художественной прозы? Даже самого Лесняка во «Вставной новелле» В. Т. именует Гусляком.[11]

Впрочем, говорить об этом — ломиться в открытую дверь.

Мне жаль Бориса Николаевича. Жизнь его свела с человеком необыкновенным, а он его не увидел. Просто не увидел, даже цвета глаз не заметил. А глаза у Варлама Тихоновича были ярко-голубые, взгляд его был проницательным, одухотворенным. Поистине глаза его были зеркалом души.

Но душу его Лесняк не понял и не мог понять.

Сучков Федот Федотович

Федот Федотович был личностью колоритной, одаренным скульптором и поэтом.

Его мемуар, посвященный Шаламову, написан гневным пером бывшего зека, знающего истинную цену добру и злу.[12]

Маленькая ошибка вкралась в его текст — рассказ «Убей немца!» принадлежит Г. Г. Демидову, лагерному другу В. Т. Видимо, В. Т. давал почитать этот рассказ Федоту Федотовичу.

«Близкая В. Т. женщина» — это я. Но слова мои воспроизведены Федотом Федотовичем не совсем точно. В. Т. сказал: «Я сам себя собрал из осколков». Это, с моей точки зрения, подвиг, которым я и правда восхищалась.

Об этом писала в своих воспоминаниях. И только сейчас, когда приближается, к сожалению, мой 75-летний юбилей, я понимаю яснее, какое мужество было присуще В. Т. — одинокому, больному: «Добить меня очень трудно».

Но все-таки добили с помощью славных органов и «прогрессивного человечества», для которого В. Т. был ставкой в политических и амбициозных играх. Как правильно оценивал он позицию, пытаясь устраниться от этих игр! Дураков, действительно, оказалось мало, стукачей — гораздо больше. И в «яму» они его, действительно, затолкали, как он и предвидел. В интернате он уже не мог спустить их с лестницы, как делал дома.

О воспоминаниях И. Емельяновой

Вечный «милый лжец» — так назвала себя Ирина Емельянова, охотно уступая желанию создать миф, раскрасить действительность. Может быть, так и надо писать воспоминания, может быть, миф ближе истинной сущности происходящего. Но я, архивист, исследователь, не могу побороть в себе желания поправить текст, напомнить о действительности.