Мой «Фейсбук»

На встрече с читателями Мишу поддел маленький карлик из еврейского племени с вопросом, а не тяжело ли предавать отца, давшего ему жизнь; Миша не выдержал, сорвался на крик, а карлик смеялся и обещал, что Мишу первым сожгут на костре инквизиции хоругвеносцы, которые уже составили списки скрытых евреев.

Однажды он обедал с американским профессором-славистом, и тот тоже задал ему традиционный вопрос о евреях России, он не хотел оскорбить Мишу, он ничего вообще не имел в виду, но Миша завелся и спросил его в ответ про Америку и ее евреев.

Профессор, рыжий ирландец, привел ему одну фразу, которая описывает место евреев в Америке: «С ними обедают, но не ужинают». Миша все понял, и ответ застрял у него во рту.

Самое главное испытание его веры случилось в театре Ленком, куда его привела жена на спектакль «Поминальная молитва».

Там, на сцене, между синагогой и храмом рвал сердце маленький русский человек Евгений Леонов, игравший старого еврея в вечной трагедии, которую евреи любят тыкать всем в морду.

Но самое главное было — на сцене рвалась душа главного режиссера, который не знал, как выбрать между мамой и папой: она была с русского поля, а папа с другого берега, а он не мог выбрать, с кем он, кто он и в каком храме его место.

Увиденное потрясло Мишу, он видел того режиссера по телевизору, и его внешний вид не вызывал сомнения у зрителей, какого поля он ягода, но сам он себя не видел или видел то, что хотел.

Но у души нет зеркала; все говорят, что глаза — зеркало души, но у режиссера глаза были всегда прикрыты, он не сверкал очами, он их прятал. Все свое смятение он вложил в этот спектакль, он искал ответа на свой главный вопрос и не находил его; и тут у Миши третий раз закололо сердце, да так сильно, что он даже чуть не задохнулся от этой боли.

А осенью свет померк — умерла мама, тихо, вечером, она уложила спать свою чудо-девочку и села смотреть телевизор, а потом вздохнула, сползла с кресла и больше не дышала; и тогда Миша замолчал.

Он не помнил, как ее хоронили, дом был полон каких-то людей, но его с ними не было.

Целый год он почти не выходил из дома, не брился и не смеялся, он почти не работал, делал лишь самое необходимое, чтобы было на что есть.

Только когда дочь заходила к нему в комнату на цыпочках и брала своими ручками его голову, на несколько минут пожар в его голове переставал пылать, и он немного отдыхал; так продолжалось целый год, ровно год он носил неведомый траур. Так принято у евреев, сказал ему коллега одобрительно, и тогда он сразу очнулся.

Он не ездил на кладбище: что он мог сказать камню, который стоял вместо нее среди чужих могил; в нем что-то надломилось, служившее раньше опорой.

Настолько явно он чувствовал себя сиротой, настолько ощутимым, физическим было его одиночество, что только девочка с заботливыми ручками, снимающая его боль, удерживала его на этом свете.

Чтобы не сойти с ума, Миша начал работать, сделал хорошую передачу, имевшую бешеный успех, и получил Тэфи; ему стали платить приличные деньги, он отремонтировал дачу и стал жить там почти постоянно.

Вскоре после триумфа он поехал в Израиль, как член жюри какого-то конкурса. Он первый раз был в Израиле и смотрел там на все с опаской; неприятности начались еще в аэропорту, когда его доводили сотрудники службы безопасности; они задавали ему тупые вопросы и совершенно не реагировали на его возмущение и протесты.

Он кипел и лопался от злости, а они все спрашивали о целях его приезда и в каких он отношениях с сопровождающей его переводчицей.

Он не понимал, что им надо, что они ищут в его компьютере и почему десять раз в разных формах они спрашивали его, есть ли у него родственники в Израиле.

Когда в одиннадцатый раз девушка спросила его про родственников, он ответил с жаром и яростью, что, слава богу, нет, дав своим ответом повод еще к серии вопросов: не антисемит ли он и есть ли у него друзья-арабы.

И тогда Миша вскипел, как тульский самовар, и понес их по кочкам; он припомнил евреям все, но, на счастье, девушка, знавшая русский, отошла к другому туристу, а марокканцу его переводчица переводила совсем не то, что он говорил; через пять минут его, как ни странно, пропустили.

Он был в святых местах; он бродил по Иерусалиму, но ему не было места ни у храма Гроба Господня, ни в мечети Омара, ни у Восточной стены; он не чувствовал себя в этом месте своим.

Ему все казалось, что он в Диснейленде мировых религий, где все желают только сфотографироваться на фоне святынь.

Миша видел только пыльный город, и у него разрывалась голова, как у Понтия Пилата из книжки Булгакова, которую он считал переоцененной.