Мой гарем

Она видела близко-близко от своего лица его красивую бороду, незнакомые полуоткрытые губы, и уже боялась встретить его глаза, и вся была в какой-то странной власти несущегося с улицы сплошного радостно-бестолкового звона, и пьянящей свежести весны, и томного запаха роз, и рассказанной только что сказки.

— Нет, нет, — говорил доктор. — Мария, моя невеста Мария, я убедил вас, не надо скучного, бессмысленного упорства, не надо, не надо, моя Мария!

У нее кружилась голова, она пошатнулась, подняла голову и тотчас почувствовала одновременное прикосновение охвативших ее рук и прильнувшего к ее губам жаркого щекочущего рта. Ей казалось, что она падает навзничь, что ее несет какая-то блаженная волна.

В комнату стучали. Доктор медленно, бессознательно отстранился от Марии Николаевны и повернул лицо к дверям.

— Что такое… войдите, — сердито произнес он.

Вошли доктора Рындзюнский и Дагаев, в смокингах, с белой гвоздикой в петличках.

— Хорош, хорош! — говорили они, идя мимо доктора Соколова к Марии Николаевне. — Здравствуйте, Мимозочка, с праздничком, Христос воскрес.

— Благодарю вас, — отвечала она, расслабленно улыбаясь и поправляя падающую из волос красную розу, — отчего вы так поздно?.. Значит, мы сейчас едем?.. Кстати, господа, поздравьте меня: я выхожу замуж за Ивана Модестовича.

Законный брак

15 апреля

Сегодня, после завтрака, я на минутку заглянул к жене и, несмотря на то, что был уже второй час, застал у нее в спальне невероятный беспорядок. Повсюду: на стульях, на кровати, на подоконниках — валялись ее небрежно брошенные одежды вперемежку с бесчисленным множеством гребенок, сумочек, коробочек, перчаток разной длины, цепочек от часов, от зеркальца, от лорнета. Пахло туалетной водой и пудрой, на полу около умывальника и в других местах спальни стояли водяные лужицы с клочками мыльной пены, а в двух лампах, с едва заметными в белом дневном свете огнями, торчали ручки щипцов — тонких для мелкой завивки и громоздких, уродливо искривленных для волнистой гофрировки. И сама Лидочка, проворно бегающая среди этого хаоса на высоких каблучках бальных атласных туфель, в телесного цвета чулках, в низеньком голубом корсете и голубых шелковых панталонах с кружевами, вдруг показалась мне необыкновенным, ужасно забавным существом, похожим больше всего на страуса и меньше всего на человека.

— Что случилось? — спрашивал я, смеясь и хватая жену за оголенные руки. — Для чего тебе понадобилось устраивать целое наводнение в комнате и переодеваться с ног до головы?

— Ничего не случилось, — озабоченно и чуть-чуть сердито говорила Лидочка, по обычаю уклоняясь от моих поцелуев, — уходи скорее, пожалуйста, а то я опоздаю. Ах, Боже мой, да ты мне испортил прическу. Ну, что это за наказание. Я думала, что тебя уже давно нет дома.

— Но куда ты идешь?

— Ну, что за несносный человек! Ведь я же тебе тридцать раз объясняла, что иду к доктору. Не стой на дороге, ради Бога, ты мне мешаешь одеваться.

Я вспомнил, что сегодня она действительно должна быть на приеме у известного профессора и что у нее какие-то пустяки с сердцем.

— Послушай, — говорила Лида уже совсем сердито, — ровно в два часа мне нужно быть на Сергиевской. Могу я попросить тебя не мешать мне одеваться?

Демонстративно она бросилась на стул и, заложив ногу на ногу, устремила безнадежный взгляд куда-то в самый угол повыше камина.

— До свиданья, моя прелесть, — сказал я, почти насильно целуя ее руку, и тотчас же покорно отступил к двери, поднял мимоходом перламутровый бинокль, какими-то судьбами угодивший в мыльную лужу, и удалился.

Я нисколько не сомневаюсь в том, что Лидочка устроила генеральные сборы только для медицинского приема, на котором совсем не нужно раздеваться, и самое большее — попросят снять корсет, чтобы профессору было удобнее выслушать сердце. Но для чего же тогда чулки, бальные туфельки, тончайшие кружевные панталоны и т. д. и т. д.? Почему одного намека хотя бы на самую деловую интимность с посторонним мужчиной для нее достаточно, чтобы принимать какие-то экстренные меры, тщательно прихорашиваться и мыться?

Кокетство это или бессознательный инстинкт женщины, которая не хочет быть застигнутой врасплох и приводит себя в боевую готовность на всякий случай?

Невольно припоминаю, что, когда мы с Лидочкой собираемся куда-нибудь в театр, с тем чтобы оттуда ехать ужинать в ресторан, она совершает те же таинственные приготовления и переодевания с ног до головы, хотя отлично знает, что назад мы вернемся вместе и что ей не придется ночевать в чужом доме. И это делает обычно небрежная к своему туалету Лидочка, моя добродетельная, безусловно верная мне жена. Кроме того, я отлично знаю, что так поступает великое множество других гордящихся своей недоступностью жен.

Или это делается только на самый крайний, демонически соблазнительный, неотвратимый случай? А что, если мечтою об этом случае живет каждая Женщина — самая пылкая любовница и самая преданная жена?

Боже мой, как сердится Лидочка, когда я шутя говорю ей об этом.