Мой генерал

Господи, сделай так, чтобы он не двигался, чтобы он так и сидел, свесив до пола длинную руку, чтобы только не делал ни одного движения, потому что если не сделает, значит, все правильно. Значит, так оно и есть — крайне низко организованные, примитивные существа другого биологического вида, и жаль тратить на них свою единственную жизнь, и мама права, Беркли с Йелем единственное, ради чего стоит жить.

Тут он понял, что она непременно уйдет «навсегда» и больше он ее не увидит, потому что завтра, едва рассветет, она на попутном грузовике укатит в Москву — оправдываться перед семьей за недостойное поведение и садиться за написание следующей диссертации — «академической», наверное, потому что докторскую она уже написала и даже защитила. И только так она смоет с себя позор двух последних дней, и имя этому позору — Федор Федорович Тучков Четвертый.

Надо было спасать положение, а он понятия не имел, как это делать.

Трясущимися руками Марина изо всех сил потянула пояс халата, проверяя, надежно ли он завязан.

Боже, боже, и она еще мечтала, как станет с ним сегодня спать. Не… заниматься любовью, а спать — ручку под щечку и так далее. Мечтала, что станет смотреть на него, спящего. Разглядит ресницы, брови, родинку на правой щеке.

Погладит. Оценит. Попробует на вкус. Без горячки, спешки и его дурацкого верховодства.

Как она могла? Как она посмела?!

— Марина?

— Нет. Я не могу. — Она перепугалась, потому что не была уверена, что сможет с ним разговаривать так, как надо.

Так, как надо для того, чтобы уйти от него — немедленно и навсегда.

Она решительно потянула с пола свой рюкзак — только бы зарыдать не сейчас, а хотя бы за дверью! — повернулась и двинулась, чтобы идти, и он подставил ей подножку, и она животом упала к нему на колени, а рюкзак плюхнулся в бассейн и сначала поплыл, а потом как-то моментально потонул.

Федор и Марина наблюдали за тем, как он тонет.

— Отпусти меня.

— Нет.

— Ты не понимаешь.

— Нет, — признался он, — не понимаю. И боюсь, что если пойму, то стану так злиться, что лучше уж мне не понимать.

— Пусти меня! — крикнула она, дернулась и заплакала.

Федор перехватил ее, посадил, прижал к себе, лицом к плечу. Она вся дрожала, и он вдруг обрадовался силе ее эмоций.

Пусть дрожит, черт побери, если она дрожит из-за него!..

Хорошо, что они встретились. Могли бы ведь и промахнуться — запросто.

— Это страшно, конечно, — сказал он и потрогал губами мочку ее уха. — Я сегодня от страха чуть не умер. Ты меня… выручила. Хорош бы я был, если бы…

— Если бы что? — вдруг спросила она с интересом. Надо было продолжать, а продолжать было стыдно.

— Если бы я ничего не смог. От страха, — выговорил он с усилием. Марина подняла голову и недоверчиво посмотрела на него. — В восемнадцать лет все казалось проще.

— Видел бы ты меня в восемнадцать лет, — пожаловалась она. — У меня сороковой размер обуви, и я носила папины сандалии и была выше всех.

Он улыбнулся, представив ее в мужских сандалиях и «выше всех».

Они помолчали.

— Мама всегда говорила, чтобы я береглась. Что мужчины — это очень опасно.

— Женщины тоже опасно, — откликнулся он. — Нет никакого выхода. Можно только открыть друг против друга военные действия или, наоборот, объединиться и тогда уж бояться вместе.

— Я не умею ни с кем объединяться.

— Я тоже.

— Ты был женат.

— Был. Давно.

— Какое это имеет значение, давно или недавно!

— Огромное.

— Почему?

— Потому что в молодости все по-другому. В молодости я был умнее всех и точно знал, что умнее.

— Никогда я не думала, что умнее всех.

— Тебе повезло.

— Я не гожусь для тебя. Вдруг я вообще ни на что не гожусь?

— Это можно проверить только опытным путем, — сказал Федор Тучков и улыбнулся ей в волосы. — Вдруг, наоборот, годишься?

Он хотел сказать ей что-нибудь о том, что ни с кем и никогда ему не было так, как с ней, — наврать «для красивости» и еще для того, чтобы было похоже на бразильский или мексиканский сериал, а потом не стал.

У них или получится — сейчас и вместе, — или не получится, и тогда вряд ли уж получится — когда-нибудь и не вместе.

Просто так вышло. Карта так легла, как говорили у них на работе.

Карта легла так, что только от Марины он хотел бы услышать, что их сын похож на него, а все остальное — так ли, как с другими, лучше ли, хуже — не имеет значения.

Оказалось, что это очень страшно.

Они сидели, обнявшись, и он стал медленно покачиваться из стороны в сторону, потому что ему вдруг захотелось обращаться с ней, как с маленькой.

Когда он был маленьким, у него была собака, беспородная, как все собаки в их доме, и пещерка под столом — и собаки и пещерки переезжали с ними, когда отца переводили из одного конца державы в другой, — и любимая кружка с солнышком, и бабушка, язвительная и в очках, всегдашний друг и сообщница. Были зимние яблоки, где бы они ни жили, везде. Елка была, а под ней подарки — горой. У отца была летная куртка, овчиной внутрь, жесткой замшей наружу, комбинезон, сапоги с мехом, и он катал сына на санках, и еще они ходили на лыжах, иногда очень далеко, и отец потом тащил его домой — он цеплялся за палку и ехал, как на буксире.