Мой истинный враг

Мэтт так тяжело дышит, что Ребекку немного подкидывает на его груди. Или ее подкидывает, потому что впервые она так близко с чьим-то крепким, горячим мужественным телом, которое еще и пахнет круто…

Твою мать, Ребекка, возьми себя в руки…

Но она в других руках сейчас. В больших и грубых… На секунду в голове появляется картинка, как эти руки стискивают ее бедра – больно, до синяков. Приходится тряхнуть головой и зло посмотреть на Мэтта, а он, сволочь, лежит и не скрывает довольной улыбки. Убить бы его, разодрать грудь на ошметки, переломать ребра… Ненависть горит где-то в горле, ошпаривает язык, и даже шепотом говорить не выходит…

Становится совсем не смешно, когда ладонь Мэтта сползает с ее позвоночника вниз, туда, где, как она чувствует, на спине задралась толстовка. И она почти ощущает прикосновение пальцев к голой коже – почти-почти, но успевает вовремя вытряхнуть из рукава маленький запасной клинок. Лезвие острое, легкого нажима хватает, чтобы пустить кровь. Одно движение, и вот уже клинок упирается острием Мэтту в горло. И тот застывает, так и не опустив руку.

Ребекка чувствует, как ее пронзает насквозь собственной силой. Чувством, что она держит в руках не просто чью-то жизнь, а жизнь Мэтта. И ей это в кайф, ей просто сносит крышу, поэтому она подается вперед и, нависая над Мэттом, с улыбкой спрашивает:

– Рискнешь?

Странный смешок, а потом прикосновение пальцев к коже – ТАМ. Ребекка зло сцепляет зубы, водит бедрами, стараясь уйти от прикосновения, но выходит так, словно она трется пахом о пах Мэтта, и ей отвратительно, мерзко, противно! Она хочет сбежать, уйти, ей неприятно, холодно, погано – так, как никогда, и, чтобы сбросить с себя это чувство, она давит на шею оборотня клинком… Мягонько, словно кошка лапкой ласкает…

Кровь проступает резко, и ее много, у Ребекки мгновенно холодеет в груди… И ей становится хорошо.

Он лежит и смотрит на нее так, словно ничего не происходит. И руку не убирает. Наоборот… Мягко ведет пальцами по коже, плавно, медленно, осторожно. Кажется, что это даже не пальцы вовсе, а легкий ветерок забрался под толстовку. И глаза у него в этот момент пьяные, но какие-то завораживающие, красивые, возбуждающие.

Ребекка дышит рвано, часто, в груди болит – ей хочется заорать, разодрать самодовольное лицо Мэтта до крови, выдрать глаза! Ей хочется кусаться, пинаться, вопить, угрожать – только чтобы не трогал, чтобы не прикасался! И одновременно она знает, что Мэтт чувствует это – ее постыдное, взявшееся из ниоткуда возбуждение. Она пытается успокоить себя – это все адреналин в крови и чувство гордости за себя – повредила-таки Мэтту шкурку. Но где-то внутри, под слоями одежды, под кожей, ребрами и сочной плотью – где-то там в ней трепыхается что-то, чему она не может дать названия.

– Что? – шепчет она, стараясь дышать ровнее, да куда там. У Мэтта стояк, она чувствует его своим бедром, и это так отвратительно, что хочется в душ, под горячую воду, и сдирать с себя кожу мочалкой.

– Ты возбудилась, – отвечает Мэтт.

– Я тебе сейчас глотку перережу.

Запах крови примешивается к запаху куртки Мэтта и отсыревших листьев, на которых они лежат – голова плывет, словно ватная.

Мэтт тоже дышит через раз, но больше не шевелится, только выводит указательным пальцем узоры на ее коже – там, где пояс джинсов прикрывает ямочки над ягодицами.

– За право тебя потрогать – я согласен.

– А если я скажу, что поцелую тебя – сожрешь букетик аконита?

– Да.

– И сдохнешь за минет?

– Да.

И смотрит так, что она верит – он не врет.

Она давит сильнее – хочет увидеть, что больно, пусть покажет это, пусть покажет, что уязвим! Кровь уже хлещет изо всех сил, пропитывая футболку Мэтта, пачкая пальцы Ребекки – горячая, липкая, наверняка соленая… А Мэтт только смотрит в ее глаза с какой-то давящей, ненормальной покорностью, и… Чтоб ты провалился!

Она отпускает его, скатываясь, перекладываясь на спину. Рука исчезает с ее спины, она больше не слышит ни Мартина, ни его отца. Только чувствует на себе пристальный взгляд и слушает, как сердце бухает в груди.

Родители не успевают приехать к полнолунию – их рейс задерживается. Филип пишет Ребекке и просит не говорить им, где она, а еще просит максимально обезопасить себя. Филип не знает, что Ребекка охотится, но он знает, что у нее всегда при себе есть волчий аконит. Она в курсе, что нужно сделать, чтобы оборотень не подобрался к ней.

Но на душе все равно неспокойно.

До того, как взойдет луна – пара часов, не больше, а у Мэтта плохое предчувствие.

Он уже спустил в подвал кандалы, цепи, проверил на прочность дверь и крюки. Эстер тоже дома – нужна страховка. Она сидит на диване в гостиной с ногами,  держит шприц раствора аконита в руке и следит, как Мэтт измеряет пространство шагами.

– Никто не знает, что я способен сделать, да?

– Не думаю, что все настолько плохо, – говорит Эстер и оттягивает воротник футболки – луна близко, ей тоже нехорошо.

Мэтт знает это чувство, когда то в жар, то в холод. Он поворачивается к ней, пристально смотрит. Потом забирает шприц и передает Филипу (все-таки он врач).

Говорит уверенно:

– Коли.