Мой Израиль

Между тем персонал больницы устал. В разгар войны, которую тогда еще называли просто «проклятой», а потом стали называть Войной Судного дня, никто не глядел на часы. Было решено поделить день на три смены и работать по восемь часов кряду, а следующие восемь отдыхать, но так получалось редко. Врачей не хватало. Медсестер не хватало. Доброволки, сменившие арабок-уборщиц, были нерасторопны. Смены затягивались. И вот война подошла к концу, стали возвращаться врачи и уборщицы, график дежурств начал входить в норму, а тут велели «делать сионизм», то есть дежурить при Бен-Гурионе сверх обычных дежурств и бесплатно.

Врачи взбунтовались. Они с рождения только и занимались «деланьем сионизма». А я что? Мне еще было догонять их и догонять. Стали составлять график дежурств. Получилось, что дежурить будут двое сравнительно новых репатриантов и один местный паренек с повышенным чувством локтя, который считал дежурство при Старике чем-то вроде пионерской вахты при бюсте и знамени. «Нечестно, чтобы это делали одни новенькие, — объяснял он, — старый ишув обязан участвовать». Дежурить приказали, когда медицинским светилам стало ясно, что улучшения не предвидится. Мое дежурство было вторым. А на совестливого врача из местных дежурства уже не хватило.

Никакой работы от внештатного дежурного и не требовалось. Зайти раз в час в палату, прислушаться к капанью инфузии, проверить, работает ли катетер. Ну и, разумеется, констатировать жизнь. Или смерть, которая должна была наступить неминуемо, но никто не знал когда. Надо сказать, особого ажиотажа от присутствия Старика отделение не испытывало. Может быть, потому, что пока был жив профессор Шиба, Бен-Гурион бывал тут, и не раз. А после смерти Шибы врачи отделения ходили к Старику на дом измерять давление и брать кровь на анализы. Навещали они его в тель-авивском доме, расположенном на одной из центральных улиц города.

Сейчас эту улицу называют бульваром Бен-Гуриона. Двухэтажный особняк, ныне музей, купленный четой Бен-Гурион в рассрочку, был построен где-то в начале тридцатых годов в «первом рабочем районе», на земле «Керен каемет». Тогда никому не пришло бы в голову проверять, получил ли Старик какие-нибудь льготы при покупке. Вопрос денежного эквивалента любого его поступка казался и был бессмысленным. Бен-Гурион нередко причинял будущему, а после и уже возникшему Государству Израиль ущерб, но чаще приносил доход. И тот и другой исчислялись миллионами. А первым получателем дохода или потерпевшим убыток бывал сам Старик, его проекты и планы. Личной жизни, отдельной от построения еврейского государства, у него тогда уже не было.

Бен-Гурион был государством, пока его создавал, а потом государство стало им. Но «проклятая война» все изменила. Впрочем, многие изменения произошли задолго до войны. К началу военных действий 86-летний Старик был уже не у дел и в опале у большей части бывших единомышленников. За год до войны он даже перестал писать свой нескончаемый дневник, летопись истории создания Израиля. «Ты собираешься когда-нибудь прочесть все, что написал?» — спросил его как-то Игаль Алон. «Другие прочтут», — спокойно ответил Бен-Гурион, ничуть не умалявший значения каждой минуты и каждого интеллектуального или чувственного импульса собственной жизни.

Кроме Старика, в последние годы его жизни в доме жили только книги. Они выстраивались на полках, которые занимали почти все стены. «Обыкновенный человек не может прочесть столько книг», — восхищенно бубнил Дуби Шабатон, старший врач нашего отделения, которому позволяли брать у Старика кровь на анализ и измерять давление. У Дуби были «золотые руки». Больные, в особенности старушки, были готовы ждать и день, и два, лишь бы процедуру совершал их любимец. Но у Шабатона не оставалось на старушек времени, потому что он колол, резал, брал кровь и совершал все прочие терапевтические процедуры хирургического характера по бесконечным протекциям. Был он огромен и мужикоподобен, но при выполнении медицинских процедур становился изящен и пластичен, как балерина. Еще Шабатон время от времени ходил в родильный дом навещать рыдающих мамаш недоношенных младенцев. При виде здоровущего врача-великана, получившегося из шестисотграммового недоноска, мамаши успокаивались и наполнялись молоком.