Мой ледокол, или наука выживать

Мама училась в консерватории по классу рояля и слепо верила в мировую революцию. Она была инициативной комсомолкой. Однажды, роясь в старых документах, я нашёл пожелтевший мандат. Оказывается, мама была депутатом Верховного Совета Белорусской ССР. Увидев мандат в моих руках, она изменилась в лице и потребовала; чтобы я больше не рылся в ящиках. Вечером, когда папа пришёл с работы, я слышал, как он отругал маму за глупую сентиментальность. Помню, тогда отец учительским тоном добавил: «Тебе мало того, что он сделал со всеми твоими друзьями?» Мама заплакала, и они вместе сожгли эту бумагу в пепельнице. Тогда, будучи маленьким, я ничего не понял. Как-то раз спросил её о каком-то репрессированном и впоследствии расстрелянном еврейском артисте и режиссере. Мама сказала, что он был хороший человек — она его хорошо знала... А потом смутилась и замолчала. За мамой что-то тянулось из Минска, из её «революционного» прошлого. Но что именно — я точно не знаю.

Известно лишь, что мои родители женились... дважды. Первый раз мама гордо оставила свою девичью фамилию Бернштейн. Второй раз она тихо взяла фамилию Токарская.

Папа скептически относился к маминым политическим убеждениям. Он был глубоко аполитичным. Отец принимал советскую власть за то, что она дала ему возможность учиться. Он не верил большевикам и не любил их. Сам он очень хотел учиться и стать первым инженером в своей семье. Папа, закончив поначалу рабфак, поступил в Горный техникум. После первой же практики в сибирских рудниках, вернувшись домой, он ушел из Горного техникума и поступил в Судостроительный. По его описаниям, увиденное в Сибири на студенческой практике перевернуло всё его представление о Советской власти и отбило у него желание стать горным инженером.

В заснеженной степи останавливались эшелоны с высланными кулаками. Мужиков, женщин и детей высаживали в степь на мороз. Там они сначала строили для охраны несколько избушек. А потом начинали рыть норы в снегу для себя. Женщины умоляли охранников принять детей в избушки, чтобы те согрелись.

Студенты-практиканты жили неподалёку. Они брали детей к себе, спасая от мороза. Охрана не возражала. Но всех принять было нельзя. Через 5–6 дней люди умирали. Приходил следующий эшелон. Узники продолжали рыть то, что было нарыто предыдущими. Так начинали строить концентрационные лагеря. Тогда, как сказал отец, он понял, где он живёт, и увидел настоящее лицо советской власти.

Папа никогда не верил этой власти и не ждал от неё ничего хорошего. Он обладал собственным чутьём предвидения событий. 22 июня, когда началась война, на улицах кричали, празднуя завтрашнюю победу. Наша семья в это время уже собиралась выехать на дачу. Был приготовлен чемодан с консервами и деньги для дачи. Отец сказал маме, что война будет долгой и будет жуткий голод. Поэтому консервы надо спрятать и на все наличные деньги купить ещё консервов. Через пару месяцев был объявлен приказ военного коменданта Ленинграда — под угрозой расстрела сдать все имеющиеся запасы продуктов. Мама рассказывала, что спросила отца: «Что же делать?» Он ответил: «Лучше рискнуть умереть от пули, чем видеть, как умирают твои дети». Наступали тяжёлые времена, и мама хотела начать открывать консервы. Отец не разрешил, сказав, что откроем, когда на улицах будут лежать умершие от голода. Так оно и произошло. Мама говорила, что, благодаря этим консервам, они выжили первую зиму из трёх.

...Много раз отец предвидел будущее. Это касается и моего отъезда в Израиль, когда у меня была абсолютно безвыходная невыездная ситуация. Он тогда сказал: «С твоими данными я не знаю ни одного человека, который бы смог уехать. Но ты уедешь». Вера ли это в мои силы или предвидение — я не знаю.

Отец был провидцем во многих случаях. Но этот факт его предвидения особенно врезался в мою детскую память. Примерно за две недели до смерти Сталина я пришёл домой из школы и застал отца с мамой за необычным занятием. На столе лежали деньги. Папа делил их на четыре кучки, раскладывая в четыре мешочка. Мама сидела рядом и смотрела.

Они были очень грустные. Бори дома не было. Я что-то спросил. Вдруг отец с болью промолвил сам себе: «Если эта тварь не умрёт, то нас здесь через три недели уже не будет». Он положил голову на руки и разрыдался. Я первый раз в жизни видел отца плачущим.