Мой личный врач

Нора Дмитриева Мой личный врач

За открытым окном ординаторской нудно, словно затянувшийся насморк, шел совершенно неуместный для начала июля мелкий холодный дождь. Под его монотонное бормотание сами собой закрывались глаза, и приходилось вливать в свой измученный ночным бодрствованием организм вторую за утро чашку растворимой кофейной гадости и тихо завидовать юному интерну Диме, который сладко спал на сером дерматиновом диване, подложив под голову «Анатомию человека» под редакцией М. Г. Привеса. Мальчонке на этом дежурстве крепко досталось: в половину первого ночи к нам привезли по «Скорой» мужика с прободной язвой двенадцатиперстной кишки и начинающимся перитонитом, и мне пришлось четыре с половиной часа пахать за операционным столом, а Димуле мне ассистировать (или, скажем правильнее, пытаться ассистировать). Но благо вся остальная бригада состояла из людей вполне профессиональных, а операционная сестра Наталья Николаевна была надежна, как сейф в швейцарском банке, и умела подать нужный инструмент на секунду раньше того, как я протягивала за ним руку, и мы справились. Сейчас наш пациент находился на передержке в палате послеоперационной интенсивной терапии, а Димуля мелодично похрапывал и, наверное, видел во сне красивых, молодых и легко одетых девушек. Увы, мне пришлось его разбудить.

– Дима, вставай, скоро заведующий нагрянет…

Интерн с трудом открыл заспанные глаза, спустил ноги на пол и энергично, до хруста в костях, потянулся:

– А я, Елизавета Петровна, и не заметил, как уснул… Думал, посижу тут на диване, а меня и сморило…

– Ничего, бывает… – Я покровительственно похлопала молодую хирургическую поросль по мускулистому плечу, вымыла под краном пустую чашку из-под кофе и отправилась дописывать историю болезни.

Доктор медицинских наук, профессор А. И. Кузнецов прибыл, как всегда, ровно в 8.30 утра, и к этому времени во вверенном ему втором хирургическом отделении нашей клинической больницы царили полный порядок и благолепие, а персонал в лице меня бодро отрапортовал о состоянии пациентов и ходе ночной операции.

Александр Иванович, заслуживший у почитающего его коллектива прозвище папа Саша за то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сдавал своих подчиненных больничному начальству и бился за каждого сотрудника аки лев, предпочитая самостоятельно казнить нас и миловать, был, как всегда, суров, но справедлив. Устроив мне шумный разнос по поводу того, что я не проследила, что у нас заканчивается перевязочный материал, он тем не менее сдержанно похвалил меня за грамотно проведенную операцию и за то, что путем интриг я сумела выбить из администрации для родного отделения новенький операционный потолочный светильник «Аксима». Когда мы с папой Сашей, презрев подземный переход, шлепали по лужам в административный корпус на большую пятничную конференцию, он вдруг спросил:

– Я тебе с какого числа отпуск подписал?

– С понедельника, сегодня мое последнее дежурство…

– Ну, и куда собираешься?

– В Феодосию…

– Завидую! Там, поди, сейчас солнце. Ты только вот что, отдыхать-то отдыхай, но не забудь, что у тебя в начале сентября защита…

Это он сказал так, для приличия, потому что, как мой научный руководитель, прекрасно знал, что диссертация у меня практически готова, и осталось только доработать монографию, чем я и собиралась заняться во время двухнедельного отдыха на море.

Чинно отсидев конференцию, затянувшуюся, как всегда, на полчаса, я отправилась в ординаторскую переодеваться. Натягивая джинсы, краем глаза я увидела на столе яркий подарочный пакет. В пакете лежал ядовито-зеленый купальник в стиле минимализма и открытка с пальмами, на которой размашистыми крупными буквами было написано: «Лизок, отдыхай ярко!» Дарительницу я вычислила однозначно: ею могла быть только моя сердечная подруга невролог Верочка, известная своим пристрастием к ярким нарядам и мужчинам в стиле Федора Бондарчука.

По дороге домой я попала в пробку на Третьем кольце и, чтобы не уснуть за рулем, на всю мощь врубила музыку. Фредди Меркури и Монтсеррат Кабалье грянули «Барселону». Сумасшедший драйв композиции никак не вязался с той скоростью похоронного кортежа, с какой двигались автомобили. Через ряд от меня, мигая проблесковыми маячками, завыл реанимобиль, завязший в плотном потоке машин, как муха в меду, и тщетно взывавший, чтобы его пропустили. Но нетушки! Но пасаран! Каждый за себя и один Бог за всех. Никто не сдвинулся. Никто не расступился… Реанимобиль прямо-таки агонизировал, и я содрогнулась, представив, что в нем сейчас происходит…