Мои литературные и нравственные скитальчества

Это было в эпоху начала пятидесятых годов, в пору начала второй и самой настоящей моей молодости, в пору восстановления в душе новой или, лучше сказать, обновленной веры в грунт, почву, народ, в пору воссоздания в уме и сердце всего непосредственного, что только по-видимому похерили в них рефлексия и наука, в пору надежд зеленых, как цвет обертки нашего милого "Москвитянина" 1851 года... Я оживал душою... я верил... я всеми отправлениями рвался навстречу к тем великим откровениям, которые сверкали, в начинавшейся деятельности Островского, к тем свежим ключам, которые были {14} в "Тюфяке" и других вещах Писемского да в ярко талантливых и симпатических набросках покойного И. Т. Кокорева; передо мной, как будто из-под спуда, {15} возникал мир преданий, отринутых только логически рефлексиею; со мной заговорили вновь, и заговорили внятно, ласково, и старые стены старого Кремля, и безыскусственно высокохудожественные страницы старых летописей; меня как что-то растительное стал опять обвевать, как в года детства, органический мир народной поэзии. Одиночеством я перерождался, - я, живший несколько лет какою-то чужою жизнию, переживавший чьи-то, но во всяком случае не свои, страсти - начинал на дне собственной души доискиваться собственной самости.

Веяние новой поры влекло меня с неодолимою силою. Есть для меня что-то наивное до смешного и вместе до трогательного в той фанатической вере, с которой я рвался вперед, как все мы, все-таки рвался вперед, хоть и думали мы - что возвращаемся назад... Такой веры больше уж не нажить, и хоть глупо жалеть об этом, а жаль, что не нажить! Хорошо было это все, как утренняя заря, как блестящая пыль на лепестках цветов.

Фанатик до сеидства, {16} я готов был каяться, как в грехе каком-нибудь, в своем трансцендентальном процессе, от него, доставшегося душе не дешево, способен был отрицаться, как "от сатаны и от всех дел его"... Но увы! две вещи оказались скоро очень явными: первое дело, что, раз дойдя до того пункта, на котором, по соображению моего приятеля, натура поворачивается вверх тормашкой, - остается повторять с поэтом:

Per me si va nell'eterno dolore.

Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate! {*} {17}

{* Я увожу сквозь вековечный стон...

Входящие, оставьте упованья!

(итал.; пер. М. Лозинского).}

а второе дело, что психологические мастурбации Бенеке столь же мало шли к новому веянию жизни, как "к корове седло"... Бенеке попал в "кружок" совсем случайно, и если представителей кружка петербургские критики стали скоро упрекать в "заложениях", {18} то совсем не в тех, какие разумеются в "психологических скиццах" и других сочинениях ученого психолога (философом-то назвать его как-то язык не поворачивается).

Но с каким "в некотором роде торжественным шиком" приступал ко мне мой друг, вручая мне книжку "скицц". Во-первых, он - как теперь помню допрашивал меня: занимался ли я над собою и над другими - психологическими наблюдениями?.. Ну, жизни, хоть и гальванической, {19} пережито было немало; рыться в собственной душе и в душе других двуногих без перьев, особенно женского пола, тоже случалось немало, но не такого рода психологическую работу и психологические наблюдения разумел мой приятель: гальванически пережитую жизнь он называл весьма правильно напускною и часто, как человек, к счастью, мало "тронутый", относился к ней юмористически, и мои психологические наблюдения над прекрасною половиною двуногого рода он, по добродетели своей, не переваривая моих софистических и собственно к практическим целям направленных бесед с женщинами, называл гусарским к ним "отношением, возведенным только в перл создания {20} и тонкость чувствований"... Поэтому я долго не понимал, каких он от меня исследований психологических добивается. Во всяком случае, я за Бенеке принялся с ожесточенным упорством и даже слепо подчинялся своему руководителю. Лербуха, {21} т. е. системы, он мне в руки не дал, подозревая во мне не без основания охоту к ловле абсолютного хвоста, а отчасти боясь, чтобы в лербухе я не схватил скоро, на лету и, стало быть, поверхностно разных хвостиков.

Потому хоть с известного пункта трансцендентализма и поворотил назад оглобли мой приятель, но ведь он как недюжинно умный человек понял вполне ярыжно {22} - глубокую и вместе глубоко-ярыжную мысль великого учителя в "Феноменологии духа", что в деле мысли важен только процесс и что результат есть только безжизненный труп, покинутый живой душой - тенденцией.

И сижу я это, бывало, тогда по целым вечерам зимним над "психологическими очерками" немецкого хера профессора {23} и мучу я свой бедный мозг не над тем, чтобы понять читаемое, ибо так себе, безотносительно взятое, оно все, это читаемое-то, очень просто, но над тем, чтобы внимание приковать к этому читаемому... А за стеной вдруг, как на смех,

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли, {24}