Но, поддаваясь байроновско-французскому романтизму Григорьева, я вносил в нашу среду не только поэта-мыслителя Шиллера, но, главное, поэта объективной правды Гете. Талантливый Григорьев сразу убедился, что без немецкого языка серьезное образование невозможно, и, при своей способности, прямо садился читать немцев, спрашивая у меня незнакомые слова и обороты. Через полгода Аполлон редко уже прибегал к моему оракулу, а затем стал самостоятельно читать философские книги, начиная с Гегеля, которого учение, распространяемое московскими юридическими профессорами с Редкиным и Крыловым во главе, составляло главнейший интерес частных бесед студентов между собою. Об этих беседах нельзя не вспомянуть, так как настоящим заглавием их должно быть
– Позвольте, господа, – восклицал добродушный Н. М. О<рло>в, – показать вам бытие божие математическим путем. – Это неопровержимо.
Но не нашлось охотников[446]
убедиться в неопровержимости этих доказательств.– Конечно, – кричал светский и юркий Жихарев, – Полонский – несомненный талант. Но мы, господа, непростительно проходим мимо такой поэтической личности как Кастарев.
– Кажется, господа, стихи эти не требуют сторонней похвалы.
– Натянутость мысли, – говорит, прихихикивая, Черкасский, – не всегда бывает признаком ее глубины, а иногда прикрывает совершенно противоположное качество.
– Это противоположное, – пищит своим фальцетом Новосильцев, – имеет несколько степеней: Il у a des sots simlpes, des sots graves et des сots superfins.[447]
Что касается меня, то едва ли я был не один из первых, почуявших несомненный и оригинальный талант Полонского. Я любил встречать его унас наверху до прихода еще многочисленных и задорных спорщиков, так как надеялся услыхать новое его стихотворение, которое читать в шумном сборище он не любил. Помню, в каком восторге я был, услыхав в первый раз:
Появился чрезвычайно прилежный и сдержанный С. С. Иванов, впоследствии товарищ попечителя Московского университета. С великим оживлением спорил, сверкая очками и темными глазками, кудрявый К. Д. Кавелин, которого кабинет в доме родителей являлся в свою очередь сборным пунктом нашего кружка.
Приходил к нам и весьма способный и энергичный, Шекспиру и в особенности Байрону преданный, Студицкий. Жаль, что в настоящее время я не помню ни одного из превосходных его стихотворных переводов еврейских мелодий Байрона. Вынужденный тоже давать уроки, он всем выхвалял поэтический талант одного из своих учеников, помнится – Карелина. Из приводимых Студицким стихов юноши, в которых говорится о противоположности чувств, возбуждаемых в нем окружающим его буйством жизни, я помню только четыре стиха: