Мой лучший друг товарищ Сталин

— Бог есть! — кричал Ягода и, торжествуя, хохотал. Бухарин продолжал плакать.

Я все пытался высказать им некую важнейшую мысль. Невероятную по значительности мысль. Я хотел быстрей донести ее до них, чтобы не забыть… Погиб Ягода, погиб Бухарин… и вот гибну я. Погибли мы все, чтобы понять: Бог есть. Сам того не сознавая, Коба убивал нас, убивавших прежде других, нас, великих атеистов, рушивших храмы, глумившихся над иконами. Убивал нас, вождей и сынов Революции… именем Революции. Мой друг Коба был орудием в Его руке, вечным языческим Атиллой — бичом Божьим. Но как только я это произнес… раздался хохот, неудержимый хохот. Хохот Дьявола. И я услышал свой голос: «Да нет же, нет! Все это обман… Он убил Катю… Миллионы и миллионы! Они погибли и гибнут в этом аду… созданном им аду! И там, в аду — моя жена… Он убивал всю старую жизнь, уничтожал все. Его заповеди — “не предай, не сотвори себе кумира, не лжесвидетельствуй”… Нет ни одной Божьей заповеди, которую он не растоптал бы, создавая страшного нового человека. Своего человека. И он будет это делать дальше. Он не остановится… Не остановится. Если не остановить…»

И вдруг я ясно понял, что не умру… и очнулся!

Была глубокая ночь Я… начал молиться. Все те слова, которые давно забылись, неожиданно зазвучали в мой душе: «…Я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его…»

Боже, я отдал бы все… чтобы прочесть ту самую Библию… которую ненавидел читать в семинарии. Воистину пересохшими от жажды губами кричал: «Жажду!»

И вдруг четко различил присутствие в тишине.

И заплакал. Я плакал горько, сладко, как плачут в детстве, и это были счастливые слезы. Будто что-то ужасное, мертвое вышло из меня. Я просил Его оставить меня жить, чтобы я, вновь уверовавший в него, мог искупить… Как же все просто… как же все просто… И в последний час не поздно вернуться к Тебе»…

Я точно знал, что… выйду! Он мне сказал это.

И я понял — зачем

Я вновь проснулся под утро и с изумлением осознал: здоров! Здоров!

Как я ждал наступления дня и Чуда. Но пришел день, и… все было, как обычно.

Однако уже вечером, к моему ужасу, из тюремной больницы, казавшейся мне санаторием, меня вернули в мою каморку.

Наступила обычная холодная ночь. Я сумел заснуть на своих ледяных нарах только под утро. И мой короткий сон разрушил голос:

— Товарищ К-дзе… товарищ К-дзе!

Я никак не мог сообразить, где я? Я уже давно не был ни товарищем, ни К-дзе! Я был заключенный номер…

Но все это я понял потом… Тогда же в страхе вскочил. Надо мной склонился сам мордатый начальник лагеря.

Впоследствии, когда у нас с Берией возникли дружеские отношения, он рассказал мне, как все случилось. Коба вспомнил обо мне вскоре после Парада Победы…

На параде, когда он стоял на Мавзолее и маршировавшие по площади солдаты швыряли гитлеровские знамена к подножью Мавзолея (точнее, к его ногам), думаю… нет, уверен: захотелось ему, чтоб и я увидел его торжество. Ведь из той, из прежней жизни, у него остался, пожалуй, один я.

В то счастливое победное время Берия и Молотов были у него ночью на Ближней. Под утро, провожая гостей, Коба вдруг поинтересовался:

— Да, Лаврентий, все хочу спросить, а где наш Фудзи?

— В лагере, Иосиф Виссарионович, — оторопел Берия, который арестовал меня по его приказу!

— Не может быть! Кому в голову пришло это безобразие? Такой человек! Ай-ай! Разве можно так поступать со столь заслуженными людьми. Ты разберись и проследи, чтобы немедленно вернули моего друга Фудзи. — И добавил: — А жена его где?

— Она… тоже, Иосиф Виссарионович…

— В лагере?! — продолжал удивляться Хозяин. — Это надо срочно исправить, и накажи построже олухов, которые это сделали. Чтоб завтра оба были в Москве.

Берия рассказал мне, как, выйдя из кабинета, он долго матерно ругался.

Стоя надо мной, начальник лагеря сообщил испуганно:

— Только что звонил товарищ Берия. Вас срочно этапируют в Москву…

Я засмеялся и громко возблагодарил Его. Начальник в изумлении смотрел, как я… крестился и говорил молитву.

Меня везли в Москву в обычном купейном вагоне. С вокзала доставили прямо на нашу Лубянку.

Берия сидел за столом, когда меня ввели в кабинет.

— Садитесь, товарищ Фудзи, — произнес он, не поднимая головы от бумаг.

Я сел. В этот момент вошел офицер, и я тотчас по привычке вскочил, вытянулся. Берия усмехнулся:

— Неплохо выучили.

Офицер поставил передо мной поднос с виноградом и апельсинами с нашей маленькой Родины и ушел. В этот момент ввели ее…

Жена бросилась ко мне и, плача, стала… ощупывать меня. Мы обнимались и смешно ощупывали друг друга, будто не верили, что это мы. А потом вошла наша Сулико. И тогда мы оба заплакали. Мы обнимали ее, глупо плакали, потом смеялись. Я никогда не думал, что такое возможно, но мы совершенно забыли о хозяине кабинета. Однако он о себе напомнил, вернув нас в действительность:

— Если можно, товарищи… — (вновь «товарищи»!) — попрошу вас немного помолчать.

Поблескивая пенсне, Берия мрачно смотрел на нас.