Мой мальчик

Фиона хотела поехать с Маркусом на вокзал Кингз-Кросс, но он сумел ее отговорить.

– Так получится слишком грустно, – объяснил он ей.

– Но ты же едешь всего на сутки.

– Я все равно буду по тебе скучать.

– Ты же не перестанешь по мне скучать, если мы попрощаемся в метро. В этом случае тебе придется скучать даже дольше.

– Но попрощаться в метро будет естественнее.

Он понимал, что перегибает палку и что все им сказанное лишено смысла, но все равно не хотел, чтобы мама и Элли столкнулись на вокзале. Она бы не разрешила ему ехать, зная, что он берет с собой в Кембридж Элли для того, чтобы устроить разнос отцу.

Они вдвоем дошли от дома до станции метро «Холлоуэй-роуд» и попрощались у входа.

– Все будет хорошо, – сказала она ему.

– Ага.

– Ты и глазом не успеешь моргнуть, как пора будет возвращаться.

– Я ведь уезжаю всего лишь на сутки, – заметил он. Пока они дошли до метро, он забыл, что сказал ей, как сильно будет скучать. – Я уезжаю всего на сутки, но кажется, что это целая вечность. – Он надеялся, что, когда приедет, мама забудет, что он это говорил. В противном случае она его одного и в магазин больше не отпустит.

– Мне не следовало заставлять тебя ехать. Тебе и так в последнее время пришлось нелегко.

– Все будет нормально. Правда.

Коль скоро он собирался так по ней скучать, она крепко его обняла – эти объятия длились целую вечность, и все прохожие глазели на них.

В метро народу оказалось немного. Была середина дня – его папа выбрал такой поезд, с которого Линдси могла встретить Маркуса на вокзале в Кембридже по дороге с работы, – и в вагоне метро, кроме него, был всего один человек – старик, читавший вечернюю газету. Он читал что-то на последней странице, так что Маркус мог видеть кое-что напечатанное на первой; сначала он заметил фотографию. Она показалась ему такой знакомой, что в первый момент он решил, что это фотография кого-то из тех, с кем он знаком, члена семьи; может быть, такая фотография даже есть у него дома – стоит в рамочке на пианино или приколота к пробковой доске на кухне. Но среди друзей семьи или родственников не было никого с белыми волосами, козлиной бородкой, эдаких современных Иисусов…

Он понял, кто это. Эту же самую картинку он видел каждый божий день на груди у Элли. Его бросило в жар; он мог даже не читать то, что было написано в газете у старика, но все равно прочел. В заголовке значилось: «СМЕРТЬ РОК-ЗВЕЗДЫ КУРТА КОБЕЙНА», а ниже, помельче, было написано: «Двадцатисемилетний солист группы „Нирвана“ застрелился». На Маркуса нахлынуло множество чувств и мыслей одновременно: интересно, видела ли Элли газету и, если нет, что с ней будет, когда она узнает; и все ли в порядке с его мамой, хоть он и понимал, что между ней и Куртом Кобейном нет ничего общего, потому что его мама – это реальный человек, а Курт Кобейн – нет; а потом он растерялся, потому что газетный заголовок представлял Курта Кобейна как реального человека; а потом ему просто стало очень грустно – ему было жалко Элли, жалко жену Курта Кобейна, его маленькую девочку и самого себя. Но тут поезд подъехал к Кингз-Кросс, и ему нужно было выходить.

Он увидел Элли, стоящую под табло «Отправление», где они и договорились встретиться. Выглядела она вроде обычно.

– Платформа десять «бэ», – сообщила она, – мне кажется, это с другой стороны станции.

Все несли в руках вечернюю газету, так что Курт Кобейн был везде. И так как фото в газете было абсолютно таким же, как на свитере Элли, он не сразу свыкся с тем, что все эти люди несут в руках нечто такое, что он всегда считал частью Элли. Каждый раз при виде фотографии ему хотелось сказать ей: «Смотри!» – но он молчал. Он не знал, как ему поступить.

– Итак, следуй за мной! – велела она шутливо-командным тоном, который в любое другое время рассмешил бы Маркуса. Но сегодня он смог изобразить лишь слабую улыбку; он был слишком взволнован, чтобы реагировать на ее слова как ни в чем не бывало, и слышал только то, что она говорила, а не как. Ему не хотелось идти вслед за ней, потому что, идя впереди, она обязательно увидит надвигающееся на нее полчище Куртов Кобейнов.

– Почему я должен идти за тобой? Давай хоть раз в жизни ты пойдешь за мной.

– О, Маркус. Ты такой властный, – сказала Элли. – Обожаю таких мужчин.

– А куда мы идем?

Элли засмеялась:

– К платформе десять «бэ». Туда.

– Точно. – Он встал прямо перед ней и медленно пошел к платформе.

– Что ты делаешь?

– Веду тебя.

Она подтолкнула его в спину:

– Не будь дураком. Иди быстрее.

Вдруг он вспомнил кое-что, что видел в одном из учебных видеофильмов «Открытого университета» [61] , на кассете, которую его маме пришлось смотреть по какой-то из дисциплин. Он решил посмотреть вместе с ней, потому что было смешно: в комнате полно народу, у половины присутствующих завязаны глаза, и другие должны водить их по комнате так, чтобы они не натыкались друг на друга. Мама сказала, что упражнение развивает доверие. Если кто-то может провести тебя, беспомощного, безопасным маршрутом, то ты учишься ему доверять, а это важно. Больше всего Маркусу понравился момент, когда какая-то женщина «привела» старичка прямо головой в дверь и они начали скандалить.

– Элли, ты мне доверяешь?

– Ты это к чему?

– Ну, доверяешь или нет?

– Да, в известных пределах, которые, как известно, предельно малы.

– Ха-ха.

– Конечно доверяю.

– Тогда хорошо. Закрой глаза и держись за мою куртку.

– Что?

– Закрой глаза и держись сзади за куртку. Не подсматривай.

Молодой парень с длинными, спутанными выбеленными волосами посмотрел на Элли, на ее свитер, а потом ей в лицо. На мгновение показалось, что он собирается ей что-то сказать, и Маркус занервничал; он встал между ней и парнем и потянул ее прочь.

– Пойдем.

– Маркус, ты что, с ума спятил?

– Я проведу тебя между всеми этими людьми и посажу на поезд, и тогда ты будешь доверять мне всегда.

– Если я и стану доверять тебе всегда, то не потому, что пять минут поброжу по вокзалу с закрытыми глазами.

– Конечно нет. То есть да. Но это не помешает.

– Ух, черт тебя побери! Ну, давай.

– Готова?

– Готова.

– Глаза закрыла, не подсматриваешь?

– Маркус!

Они пошли. Чтобы дойти до кембриджского поезда, нужно было выйти из главного здания вокзала и войти в меньшую боковую пристройку; большинство людей шли в том же направлении, что и они, им надо было уехать после работы домой, но было достаточно таких, кто шел им навстречу, уставившись в газеты, чтобы скоротать время.

– У тебя все в порядке? – спросил он через плечо.

– Да. Ты ведь мне скажешь, если нам нужно будет подниматься по лестнице или что-нибудь такое?

– Конечно.

Теперь Маркусу это даже нравилось. Они шли по узкому коридору, так что приходилось быть внимательным: нельзя просто остановиться или сделать шаг в сторону – нужно помнить, что размером ты в два раза больше обычного, так что надо было все время прикидывать, пройдешь где-то или нет. Должно быть, так чувствуешь себя, пересев за руль автобуса после «фиата-уно» [62] или чего-то в этом роде. Самым замечательным во всем происходящем было то, что ему представился шанс проявить реальную заботу об Элли, и ему нравилось чувство, возникшее у него при этом. Он ни о ком никогда в жизни не заботился: у него не было животных, потому что он не особенно их любил, хотя они с мамой и договорились их не есть (почему он тогда ей просто не сказал, что ему плевать на животных, вместо того чтобы вести спор о промышленном животноводстве и тому подобном?), а поскольку он любил Элли больше, чем когда-либо мог полюбить золотую рыбку или хомячка, то эта забота казалась ему подлинной.

– Мы скоро придем?

– Да.

– Здесь другое освещение.

– Мы вышли из большого здания и сейчас входим в маленькое. Там нас ждет поезд.

– Маркус, я знаю, почему ты это делаешь, – сказала она вдруг тихим мягким голосом, который был так не похож на ее обычный. Он остановился, но она его не отпустила. – Ты думаешь, я не видела газету, но я ее видела.

Он обернулся, чтобы посмотреть на нее, но она не открывала глаз.

– С тобой все в порядке?

– Да. Ну, не совсем. – Она порылась в своей сумке и достала бутылку водки. – Я собираюсь напиться.

Внезапно Маркус понял, что в его плане с управляемой ракетой могут возникнуть осложнения: дело было в том, что Элли – это вовсе не управляемая ракета. Он не может ею управлять. В школе это было нестрашно, потому что там полно барьеров и правил, которые могли встать у нее на пути; но вне школы, в мире без барьеров и правил, она была опасна. Она могла взорваться у него в руках в любую минуту.