Мой марафон

Лена сказала, что никакого защитника не надо. Кто его будет защищать? И так всё ясно.

— Тогда зачем суд, если ясно? — Это сказал Григорий Григорьич. И ещё он сказал, что настоящий, правильный суд не может считать заранее кого-то виноватым. Тогда это не суд, а судилище. Настоящий суд исходит из того, что человек невиновен. Но если уж против него есть обвинение, то необходимо, чтобы вина была доказана и перед ним самим, и перед судьями.

— И докажем! — сказал Звягин.— Чего проще? Могу хоть сейчас прокурором быть!

— Обвинять всегда легче,— сказал Григорий Григорьич,— но сначала надо очень и очень подумать...

— Чего думать?! — перебила Лена.— Пусть думает тот, кто деньги ворует!

— Это не я, говорю вам! — закричал Миша.— Честное слово!

— Слово даёт... И не стыдно? Это Лена сказала. И добавила:

— Он заранее всё придумал, не понятно разве? И про болезнь свою, и чтоб потом в кино пойти. Только не рассчитал, что и мы там будем...

— И что я значки позабуду,— сказал Звягин.

Долго ещё ребята обсуждали происшествие, а когда немного поутихли, Григорий Григорьич сказал:

— Сейчас самое лучшее решение: спать. Утро вечера мудренее. А завтра...

— Суд будет, да? — спросила Лена.

— Не знаю,— поморщился Григорий Григорьич.— Очень уж вы скоры на расправу. Ведь он говорит, что не брал.

— А что ж, они сами пропали?..

Это вот и смущало Григория Григорьича. Он не верил в чудеса и

знал, что деньги сами по себе не пропадают. И к сожалению, не появляются... И всё-таки он не хотел, не мог поверить, что Миша это сделал... Хотя пока что все обстоятельства были против него. Но почему? Что могло его толкнуть? Казалось, он всегда отличался прямотой, резкостью, самостоятельностью суждений. За это его и не очень любили. Но воровать?! Впрочем, кто знает? Вот он сидит сейчас, Миша, на своей кровати с видом затравленного зверька, но старается выглядеть спокойным, сложил руки на груди. А может, под скрещенными по-наполеоновски руками, во внутреннем кармане, лежат у него эти самые проклятые тридцать с чем-то рублей?!

Между тем обстановка опять накалялась. Ребята словно прочитали мысли учителя.

— Обыскать его надо! — крикнул кто-то. Миша вскочил и приготовился к защите.

— Отставить! — скомандовал Григорий Григорьич, вспомнив свою долгую военную службу.— Что за самоуправство?! Как вам не совестно?!

— А ему совестно было?!

— Защищаете, кого не нужно!

Ребята кричали, а Григорий Григорьич слушал и чувствовал себя неловко под их осуждающими, недоуменными взглядами.

«Я сейчас похож на того врача,—думал он,—от которого требуют, чтобы он сразу поставил диагноз и тут же сделал операцию. Или нашёл другой способ, как немедленно излечить больного. А врач не в состоянии это сделать — не умеет, да, наверно, это и вообще-то невозможно. Врач предлагает провести исследование, а потом уже решать, как поступить. Но окружающие настаивают на немедленном лечении, не думая, что оно может попросту убить...»

И ещё Григорий Григорьич вспомнил одного знакомого, который говорил, что дети несут в себе уже от рождения заряд жестокости. То, что досталось им в наследство от очень далёких наших предков, кто жил когда-то в лесах и добывал пропитание в страшной борьбе с природой и с себе подобными... И вот задача всех и всяческих воспитателей сделать так, чтобы доброе стало сильней жестокого, хорошее — сильней плохого...

Обо всём этом думал Григорий Григорьич, но сказал он так:

— Расходитесь! Девочки в свою комнату — и все спать! Через пять минут тушу свет...

Григорий Григорьич взял Мишу за плечо и вывел в коридор.

Но разговора у них не вышло. Несколько раз Миша повторил, что не брал и ничего не знает. Вид у него был усталый и озлобленный...

Трудно сказать, кто хуже всех провёл эту ночь. Может быть, даже не Миша и не Григорий Григорьич, а Таня. Потому что сама она не знала отчего, но ей вдруг стало так его жалко! Хоть и задавака, и героя из себя всегда корчит, и с ней еле разговаривает — всё равно!

Григорий Григорьич тоже ворочался и долго не мог уснуть. Всё думал: неужели Миша мог сделать это?!

Миша был всю ночь в каком-то оцепенении. Он даже не сумел бы сказать, спал или нет и о чём думал.

И Лена провела ночь неспокойно. Она не чаяла, когда наступит утро, когда можно будет до конца разоблачить преступника. И пусть обратно он едет один! Она с ним, во всяком случае, не поедет...

Есть люди, которым будильник и не нужен: скажут себе проснуться в семь или там в двадцать минут восьмого — и просыпаются. Как часы. Но Таня отнюдь не относилась к таким людям-часам, а если она и вскочила на следующее утро ни свет ни заря, то вовсе не потому, что с вечера приказала себе. Произошло это либо случайно, либо оттого, что она вовсе не спала. Неясным остаётся и ещё одно: приснилось Тане то, что она задумала сейчас сделать, или своё решение она приняла наяву, в долгие бессонные часы...

Но так или иначе, Таня поднялась около семи, когда в комнате все ещё спали, быстро оделась, вытащила что-то из своего вещевого мешка, сунула под пальто и вышла на улицу.