Мой мастер

Я сконфуженно промолчала. Режиссер озадачился, потом сказал, перейдя почему-то на ты. Знак доверия.

- Я думал, что ты как все кинематографические говны. А ты - нормальная баба с сиськами.

Мои современницы несли свои маски: Юнна Мориц - загадочный бубновый валет, Белла Ахмадулина - хрупкая Господня дудочка. Хочется броситься и спасти. А я - нормальная баба с сиськами. А если быть точной, то и без них.

День без вранья

Во мне не было признаков избранности, а возможно, не было и самой избранности, но всегда была потребность в писании. Графомания. Я садилась за стол и графоманила, и на втором курсе написала рассказ "День без вранья". И отнесла рукопись в два места. На киностудию "Мосфильм" редактору Боре и в журнал "Молодая гвардия", поскольку он был ближе всего к моему дому. Я поднялась на лифте на какой-то этаж и вошла в кабинет заместителя главного. Зам только что приехал с Севера и с жадностью поглощал столичную жизнь, как то: пил, искал высокую любовь, находил, терял, снова пил, попадал в милицию, неуважительно отзывался о Брежневе и писал замечательные книги. Талант искрил из его рыжих глаз и сиял над обширной лысиной.

Все кончилось тем, что его сняли. Потом назначили на более высокий пост. Но и оттуда тоже сняли. Он не приживался. Он имел внутри себя совершенно не начальническую, молодую, мятежную и даже слегка хулиганскую начинку.

Именно этот рыжеволосый Зам поднялся мне навстречу.

Я поздоровалась и сказала:

- Я написала рассказ. - И положила рассказ на угол стола.

- А вы откуда вообще? - спросил Зам. Может, он решил, что я чья-то дочка или чья-то протеже. - Ниоткуда.

- А как вы сюда попали?

- С улицы, - простодушно ответила я. Не с неба же я прилетела.

- Если все с улицы начнут ходить прямо ко мне в кабинет, у меня ни на что больше времени не останется. Существует отдел прозы. Туда и идите.

- Забрать? - догадалась я и потянулась за рукописью. Зама тронула моя покорность. Он посмотрел на деревянные бусы, висящие на моей груди, как у дикаря, и смягчился.

- Ладно, - сказал он. - Оставьте. Прошло три дня, и в моей коммуналке раздался звонок. Подошла соседка и сказала:

- Тебя мужчина...

Я взяла трубку. Зам назвал себя и замолчал. Я тоже молчала. Потом он спросил:

- А когда вы это написали?

- Неделю назад, - ответила я.

- А вы еще кому-нибудь показывали?

- Нет. А что?

Он снова замолчал. Разговор продвигался не энергично. Через пень в колоду. Зам попросил меня прийти.

Потом я узнала, что он срочно созвал собрание, на котором приказал к самотеку быть внимательным, потому что с улицы иногда приносят выдающиеся произведения.

Я пришла к Заму. Он сказал, что рассказ талантливый. Я ждала, когда он добавит: "но мы не напечатаем". Мне всегда так отказывали, и я уже выучила наизусть эту формулировку: "Мило, талантливо, но мы не напечатаем".

- Мило, - начал Зам. - Талантливо...

- Но, - подсказала я.

- Что "но"? - не понял он.

- Но вы не напечатаете.

- Почему же? Напечатаем. В шестом номере. Но мы бы хотели сопроводить вашу первую публикацию напутствием какого-нибудь классика.

- Какого?

- Выбирайте сами, кто вам больше всего нравится...

Вечером этого дня я сидела у себя в коммуналке и тряслась, как мокрая кошка.

Когда человек получает отрицательные эмоции, то в его кровь выбрасывается адреналин. А когда эмоции положительные, то в кровь ведь тоже что-то выбрасывается. И когда выбрасывается слишком много, организм начинает дрожать, как во время перегрузок. Я сидела и дрожала от перегрузки счастья.

На другой день освоилась со своим новым положением счастливого человека и стала выбирать напутствующего.

Кто будет мой "старик Державин", который меня благословит? Шолохов? Но он живет в станице Вешенской, ничего не пишет и пьет водку. Твардовский? Он не близок мне внешне: обширный, похож на бабушку. В молодости его называли "смесь добра молодца с красной девицей". С возрастом добрый молодец отступил внутрь, а красна девица постарела.

Я невольно искала в мэтре свой мужской идеал. Ни Шолохов, ни Твардовский не подходили. Близко не приближались.

Но кто же? Константин Симонов! Вот кто. Это был Хемингуэй по-русски. Трубка. Седина. Любовь народа. Такую прижизненную славу познал только Евтушенко.

Зам написал Симонову письмо с просьбой дать мне "доброго пути". Симонов согласился прочитать рукопись. Я согласилась отвезти рукопись к нему домой. Моя подруга Эльга снаряжала меня в дорогу. Она принесла бабушкин бриллиантовый кулон и повесила мне на шею. Я получилась как бы девушка из хорошей семьи. Из семьи с традициями.

У меня есть прорезиненный плащ. Из клеенки. Но это заметно, если щупать и нюхать. Вряд ли Константин Симонов так подробно заинтересуется моим плащом. А из лестничного полумрака он будет выглядеть вполне натурально. На голове - кепка из мохера. Польская. На ногах розовые туфли. Они еще живы.

Общий вид: плащ дешевый, шапка не по сезону, туфли практически без подошв. Но зато бриллиант - настоящий. И рукопись - сорок две страницы сплошного таланта. Немало, если разобраться.

Маленькое уточнение: Симонов попросил не звонить в дверь, а бросить рукопись в дверную щель.