Мой Михаэль

Мы оказались в его теплой утробе. Михаэль сказал, что водитель может ехать куда ему вздумается. Водитель метнул в мою сторону хитроватый взгляд, исполненный гнусного веселья. В красноватом свете, отбрасываемом приборным щитом, лицо водителя выглядело так, будто с него сняли кожу, обнажив алое мясо. Это было лицо насмешливого сатира. Я не забыла.

Минут двадцать мы ехали в неизвестном направлении. Пар нашего дыхания оседал на стеклах. Михаэль говорил о геологии. В Техасе, в Америке, бурят водяную скважину, а оттуда вдруг забьет нефтяной фонтан. Наверно, и в Израиле есть неоткрытые месторождения нефти. Михаэль сказал: «литосфера». Он сказал: «песчаник», «меловой слой». И еще сказал: «докембрий», «кембрий», «метаморфные скалы», «магматические скалы», «тектоника». Тогда впервые ощутила я ту внутренню судорогу, которую чувствую и сегодня, когда я слышу этот странный язык моего мужа. Слова эти говорят о вещах, касающихся меня и только меня, словно закодированная радиограмма. Под земным покровом непрерывно действуют в противоположных направлениях эндогенные и оксогенные силы. Мягкие осадочные породы подвергаются постоянному распаду под воздействием давления. Литосфера — это оболочка из твердых скальных пород. Под оболочкой из твердых скальных пород клокочет сидеросфера — раскаленное ядро.

Я не совсем уверена, что Михаэль произносил все эти слова во время той поездки, в Иерусалиме, зимней ночью, в тысяча девятьсот пятидесятом году. Но некоторые я в ту ночь слышала впервые. Я вся сжалась, будто что — то чужое, недоброжелательное направлено на меня, а я никак не могу расшифровать его. Похоже на бесполезные попытки восстановить ночной кошмар, рассыпавшийся в глубинах памяти. Ускользающий, как фабула сна.

Когда Михаэль произносил все эти слова, его голос был глубок и размерен. В темноте мерцали красноватые огни на приборном щите автомобиля. Михаэль говорил так, будто на него возложена тяжкая ответственность, будто именно сейчас точность имеет наивысшее значение. Если бы взял он мою ладонь, сжал в своей, я бы не отняла руку. Но мой любимый был охвачен каким — то сдержанным воодушевлением. Пафос, спокойный и увлекающий. Я ошиблась. Он может быть и очень сильным, если захочет. Намного сильнее меня. Я приняла его. Его слова вселяли в меня покой, нечто подобное испытывала я после полуденного сна: умиротворенной просыпаешься в сумерки, когда время как бы смягчается, и я нежна, и все вокруг исполнено нежности.

Такси мчалось по мокрым улицам, которых мы не могли узнать, потому что окна заволокло паром нашего дыханья. Два «дворника» скользили по ветровому стеклу. Они работали в точном ритме, будто подчиняясь какому — то суровому закону.

Спустя двадцать минут Михаэль сказал: «Хватит». Богачом он не был, наша прогулка уже обошлась ему в сумму, на которую можно пять раз пообедать в студенческой столовой на улице Мамила.

Мы вышли из машины в незнакомом месте. Круто поднимающийся переулок, вымощенный каменными плитами. Дождь, который к тому времени возобновился с новой силой, хлестал по этим плитам. Дикий холод глумился над нами.

Мы шли медленно. Промокли до костей. Вода стекала по волосам Михаэля. Лицо его выглядело смешным, он был похож на плачущего ребенка. Один раз он пальцем смахнул дождевую капельку, задержавшуюся на кончике моего подбородка. Вдруг мы оказались на площади перед зданием «Дженерале». Крылатый лев, вымокший и промерзший лев, взглянул на нас сверху. Михаэль готов был поклясться, что лев смеялся негромко.

— Разве ты не слышишь, Хана? Смеется! Он глядит на нас и смеется! По-моему, вполне справедливо.

Я сказала:

— Жаль, что Иерусалим — маленький город, где нельзя сбиться с пути и заблудиться.

Михаэль провожал меня по улице Мелисанда, по улице Пророков, по улице Штрауса, называемой также улицей Здоровья, ибо там стоял Дом Здоровья. Ни единой живой души мы не встретили. Казалось, все жители покинули город, оставив его нам в полное владение. В детстве я играла в «Принцессу города». Братья-близнецы исполняли роли послушных подданных. Временами я подстрекала их к бунту, а затем усмиряла железной рукой. Это было изысканное удовольствие.

Ночью, зимой, иерусалимские здания подобны застывшим серым химерам, на которые наброшен черный покров. Пейзаж, затаивший обузданное насилие. Иерусалим умеет прикинуться абстракцией: камни, сосны и ржавое железо.

Коты с задранными хвостами метались по пустынным улицам. Стены домов возвращали искаженное эхо наших шагов, и от этого шаги звучали глухо, протяжно.

Мы постояли минут пять у порога дома. Я сказала:

— Михаэль, я не могу пригласить тебя к себе и предложить чаю, потому что мои хозяева — религиозные люди. Снимая у них комнату, я обещала, что никогда не буду приглашать к себе мужчин. А сейчас — половина двенадцатого ночи.

Когда я произнесла «мужчины», мы оба засмеялись. Михаэль ответил:

— Я и не надеялся, что ты пригласишь меня подняться в комнату.

Я сказала: