Мой Михаэль

Редкая марка совсем не поражала великолепием: темные краски, стилизованный крест и корона над ним. Быть может, еще какой-то нечеткий символ. И готические письмена: «Фрейе штадт». Ничего другого на марке не было изображено. Как же мне догадаться, каким был этот город, как он выглядел? Широкие улицы-аллеи или дома с высокими стенами? Спускается ли он по крутым склонам, чтобы омочить ноги в водах залива, подобно Хайфе, либо растекся по болотистой равнине? Город высоких башен, окруженный лесами, а быть может, город банков и фабрик, застроенный прямоугольными кварталами? Марка не давала никаких ответов.

Я спросила Михаэля, как выглядел город Данциг.

Михаэль ответил мне улыбкой, будто никакого другого ответа я и не жду, кроме этой улыбки.

На этот раз я повторила свой вопрос.

Что ж, поскольку я спрашиваю вновь, он вынужден признаться, что вопрос мой повергает его в изумление: для чего мне знать, как выглядел город Данциг? И почему я полагаю, что ему это известно? После ужина он поищет для меня в Большой Еврейской Энциклопедии. Хотя нет, этого он сделать не сможет, поскольку еще нет тома с буквой «Д». Кстати, если я жажду поехать как-нибудь в заграничную экскурсию, то он советует мне сократить расходы и не выбрасывать новых платьев через пару недель после их покупки, как я сделала с коричневой юбкой, которую мы вместе купили на праздник Суккот в магазине «Мааян Штуб».

Итак, я ничего не смогла узнать у Михаэля про город Данциг. После ужина, когда мы вытирали посуду, я говорила с ним иронически. Я сказала, что он выдумал, будто коллекционирование марок как-то связано с нашим сыном: мальчик — это лишь предлог для реализации его собственных инфантильных желаний — баловаться с марками. Я хотела победить моего мужа в нашей маленькой соре.

Но и этой радости Михаэль мне не доставил: он не из тех, кто обижается. Он не перебивал моих задиристых эечей, поскольку люди не должны перебивать друг друга. Он продолжал тщательно вытирать фарфоровую миску, что была у него в руках. Поднялся на цыпочки, чтобы поставить вытертую миску в шкафчик над раковиной. А затем, не повернув ко мне лица, сказал, что ничего нового нет в моих словах. Любой новичок в психологии знает, что взрослые люди любят немного поиграть, и он собирает для Яира марки, точно, как я, вырезающая картинки из журналов, якобы для Яира, который совсем не интересуется ими. А если так, вопрошал Михаэль, какой смысл нахожу я в том, чтобы насмехаться над проявлением его чувств?

Покончив с посудой, Михаэль уселся в кресло и слушал последние известия. Я сидела напротив и молчала. Мы ели фрукты. Михаэль сказал: 1

— Немыслимый счет прислала Электрическая компания.

Я ответила:

— Нынче все дорожает. Вот и молоко подорожало.

Ночью мне снился Данциг.

Я была принцессой. С высокой башни я обозревала город. Толпы моих подданных собрались у подножия башни. Я простерла руки, благословляя их. Мой жест походил на жест бронзовой женщины-статуи, что высилась на здании «Терра Санкта».

Я видела море темных крыш. На юго-востоке небо клубилось тучами над древними кварталами города. Черные облака накатывались с севера. Грядет буря. На склоне четко обозначились тени гигантских портальных кранов. Черные железные конструкции. Они возносились в небо, омытые светом сумерек. Красные светлячки сигнальных лампочек мигали на верхушках кранов. Дневной свет тускнел, становясь серым. Я слышала гудки уходящего в плаванье корабля. С юга докатывался грохот железнодорожных составов, но сами эти составы оставались невидимыми. Я видела парк — хитросплетенье запутанной листвы. Посредине парка — продолговатое озеро. В центре озера — маленький плоский островок. На нем установлена статуя принцессы. Это я. Вода залива — вся в пятнах черного масла, выбрасываемого проплывающими кораблями. А затем зажглись огни уличных фонарей, проложившие по моему городу полосы холодного света. Это холодное сиянье уперлось в кровлю тумана, облаков и дыма, прорвалось в небе над пригородами, словно оранжевый нимб.

С площади доносился гомон возбужденных голосов. Я, принцесса города, стояла на вершине замка и обязана была говорить с народом, собравшимся на площади. Мне надо сказать им, что я прощаю и люблю, только злая болезнь не отпускала меня долгое время. Я не могла говорить. Я все еще больна. Подошел и встал рядом со мной поэт Шауль, которого я назначила министром двора. Он обратился к народу, нашел успокаивающие слова на языке, которого я не понимала. Толпа приветствовала его. Вдруг мне показалось, что среди восторженных кликов слышатся сдавленное недовольство и гнев. Поэт произнес четыре рифмующих слова — лозунг или поговорка на чужом языке, — и по толпе прокатился дружный смех. Завопила женщина. Мальчишка вскарабкался на столб и стал гримасничать. Скрюченный человек выкрикнул ядовитую фразу. Но мощные звуки труб увлекли всех. Поэт набросил мне на плечи теплую мантию. Кончиками пальцев прикоснулась я к его прекрасным седеющим кудрям. Этот поступок вызвал в толпе бурные чувства: нарастающий рокот, превратившийся в рев. Любовь или безудержная ярость.