Мои московские улицы

Дверь в квартиру нам обычно открывала Митина мама – высокая крупная женщина, профессиональная художница, сохранившая в замужестве свою девичью фамилию Воробьева. Пока мы раздевались, она расспрашивала нас о наших школьно-студенческих делах, планах, а мы, вежливо отвечая на её расспросы, стремились быстрее проскочить эту «зону собеседования», пройти по коридору дальше, где стояла приставная лестница, ведущая на Митькину антресоль – небольшую комнатенку под потолком. Из коридора через полураскрытую дверь в соседнюю комнату был виден большой письменный стол, заваленный бумагами, журналами и книгами. За ним, насколько помню, всегда сидел Митькин дед в халате и всегдашней тюбетейке. Он не обращал на нас никакого внимания. Мы о нем знали только, что он работал с самим Циолковским. Митькиного отца мы также видели лишь изредка и мельком. А младший брат Лошади был еще слишком мал, чтобы представлять для нас какой-либо интерес. Правда, о его наследственных литературных способностях, проявившихся уже в начальных классах, нам было известно. Митя как-то прочитал нам отрывок из пьесы своего младшего брата, который начинался словами: «Король в отчаянии бегал по краю озера в зад и в перед».

Митина мама еще продолжала что-то выпытывать о наших текущих делах, а мы уже кучно топали по узкому коридору к знакомой приставной лестнице, по которой дружно, один за другим, карабкались на Митькину антресоль. Здесь была его персональная территория, значит, по нашему разумению, и наша тоже.

В этой замкнутой, тесной, как кубрик подводной лодки, каморке, прилепившейся под потолком высоченного коридора, мы провели много счастливых часов как в школьные, так и студенческие годы.

Здесь, в наглухо изолированной от внешнего мира «норе», мы чувствовали себя надежно защищенными от бесцеремонных вторжений взрослых, их нравоучений и морализирования, от казенного прессинга комсомольских будней, от всех наших настоящих и мнимых невзгод и огорчений.

Теснота антресоли еще больше сближала нас, раскрепощала и поощряла откровенно говорить о том, что тогда казалось самым важным и волнующим. Здесь было легко шутить, острить, мечтать, фантазировать, каламбурить, разыгрывать друг друга, не опасаясь нарваться на насмешку, непонимание или обиду. Что было особенно ценным – в таком общении можно было без стеснения поделиться сокровенным, спросить совета, выверить свои поступки по реакции друзей.

Обмен новостей во время очередной встречи «гусар» на Митькиной антресоли быстро перетекал в словесную круговерть, когда шутки лихо перемежались последними услышанными анекдотами, а устные зарисовки подмеченных необычных бытовых сценок и ситуаций накладывались на красочные описания происшествий в школе или институте. Лицедейство сопровождалось острыми текстовыми экспромтами, а сопутствующие розыгрыши были, как правило, занимательны и остроумны, во всяком случаи для присутствующих. Такой словесный ералаш обычно заканчивался «бредом» – так мы называли процесс, когда какая-то конкретная жизненная ситуация, обрисованная одним из «гусар», неожиданно дополнялась или преломлялась необычным поворотом, деталью или сюжетным ходом, затем еще чуднее замыливалась следующим волонтером, и так шла по кругу, обрастая немыслимыми подробностями до полного абсурда, пока мы не сползали с узкой Митькиной кровати на пол, изнемогая от смеха.

Лучшими по «бреду» бесспорно были Гена Гладков и Вася Ливанов, способность которых к яркому, образному ассоциативному мышлению и фантазии наглядно проявляется в их взрослой творческой жизни. Как вспоминал в одном из своих интервью Ю. Энтин, когда он принес свой первый вариант сценария будущего мультипликационного фильма «Бременские музыканты» В. Ливанову и Г. Гладкову, уже через пять минут в нем по предложению режиссера и композитора фильма появились новые герои: принцесса и трубадур, возникли новые сюжетные линии, наметились новые сцены и диалоги, а в образе разбойников заиграла знаменитая гайдаевская троица.

В студенческие годы, когда удавалось пронести на антресоль бутылку вина, мы всегда перед тем, как чокаться бокалами – чайными чашками – просили: «Лошадь, выдай тост!». Митька никогда не отказывался. В зависимости от преобладающего эмоционального настроя «гусар» в данный момент он выдавал яркое, образное, краткое устное эссе на вечные темы: любви, дружбы, добра, зла, смысла жизни.