Мой муж – коммунист!

– Доктор Цукерман, – вновь начал Айра, чуть изменив подход, – вы недоумеваете, чем я с Натаном занимаюсь, правильно? Да просто-напросто я завидую ему и только этим и занимаюсь. Завидую, что у него такой отец, как вы. Завидую, что у него такой учитель, как мой брат. Завидую, что у него хорошие глаза, и он может читать без очков в целый фут толщиной, и что он не из таких идиотов, которые бросают школу, чтобы идти рыть канавы. Я ничего не скрываю, доктор, да и нечего мне скрывать. Кроме разве того только, что я и сам был бы не прочь иметь такого сына. Может быть, мир сегодня и сложен, но вот что я знаю точно: от разговоров с вашим сыном я просто летаю. Не каждый мальчишка в Ньюарке старается подражать Тому Пейну.

Тут отец встал и протянул Айре руку:

– А у меня ведь, мистер Рингольд, двое – мальчишек-то: Натан и Генри, его младший брат, так тот тоже не лыком шит. И моя ответственность как отца… впрочем, ладно, мы уже это все проехали.

Айра охватил обычного размера ладонь моего отца своей богатырской дланью и так энергично ее тряхнул – по-мужски искренне, с теплотой, – так тряхнул, что еще чуть-чуть, и из отцовского рта забил бы чистый гейзер чего-нибудь такого очень ценного – нефти или, на худой конец, кипятка.

– Доктор Цукерман, – проговорил Айра, – вы не хотите, чтобы сына у вас украли, так никто и не собирается его красть.

К тому моменту я чуть не рыдал уже – крепился со сверхчеловеческой силой. Приходилось себя всячески уговаривать, что цель у меня в жизни лишь одна – одна и никакой другой: не заплакать, ни в коем случае не заплакать при виде этого любовного рукопожатия двоих мужчин, и этой цели я едва добился. Вот молодцы! Никаких криков! Никакой крови! Без яростных взаимных обвинений! Как чудно они поладили – правда, главным образом потому, что Айра сказал неправду.

Вот, вставлю-ка пару страниц сюда, чтобы уже не возвращаться лишний раз к тому, как я своего отца больно ранил. Рассчитываю на память читателя: пусть он сей эпизод вспомнит, когда сочтет нужным.

Из кабинета отца мы с Айрой вышли вместе, и праздновать, то есть впрямую имелось в виду праздновать предстоящую мне летом поездку к нему в Цинк-таун, но заодно, негласно и подспудно, праздновалась и наша победа над моим отцом, – короче, праздновать мы пошли к Сташу (это в нескольких кварталах), чтобы полакомиться его фирменными сэндвичами с ветчиной. Привело это к тому, что в четверть пятого я так наелся, что, придя домой в шесть с минутами, совершенно не имел аппетита и тупо сидел на своем месте за столом, покуда все остальные уплетали приготовленный матерью обед; вот тут-то я и заметил, что отцовское лицо – это сплошная боль. А ранил я отца тем, что выскочил за дверь его кабинета вслед за Айрой, а не остался поболтать с ним до прихода следующего пациента.

Сперва я попытался уверить себя, что все в порядке, – может, мне кажется? Может, эту рану рисует в моем воображении чувство вины, вызванное тем, что, выходя за дверь практически рука об руку с Железным Рином, звездой «Свободных и смелых», я был полон – нет, ну, не презрения, конечно, а все же превосходства над отцом? Отец не хотел, чтобы сына у него украли, и, хотя, строго говоря, никто никого не крал, однако умный человек не мог не понять: его дело проиграно, коммунист или не коммунист, но этот двухметровый агрессор победил. На отцовском лице я видел скорбь и покорность, в его добрых серых глазах, увлажнившихся и даже страдальчески потускневших, отражалось чувство сродни унынию и разочарованности. Его лицо в тот момент нет-нет да и припоминалось мне, когда уже один на один я был с Айрой, да и потом, позже, с Лео Глюксманом, Джонни О'Деем – да с кем угодно. Учась у этих людей, слушая их советы, перед самим собой я выглядел изменником – казалось, я предаю этим отца. Его лицо с написанной на нем болью всегда стояло у меня перед глазами, накладываясь на лицо человека, который в тот момент обучал меня, открывал мне жизненные перспективы. Лицо отца, человека, раненного предательством.