Мой муж – коммунист!

Вот странно: почему она казалась мне такой великой, звездой куда более пугающей, нежели Эва Фрейм? Особенно после того, как и ее, и ее мужа Сильфида разложила мне по полочкам, препарировала, как мог я впасть вдруг в такую робость, встать в позу дурачка-поклонника?

Тут дело в ее власти, разумеется, – во власти, проистекающей из известности; во власти, коренящейся в том числе и во влиятельности мужа, который двумя словами, сказанными в эфире либо написанными (или не написанными) в его колонке в газете, мог дать или не дать состояться чьей-то карьере в шоу-бизнесе. От нее веяло леденящим дыханием власти, которая делает человека тем, кому всегда улыбаются и благодарят, обнимают и ненавидят.

Но мне-то зачем было лизать ей задницу? Я не делал карьеру в шоу-бизнесе. Что я мог приобрести, что терял? А ведь мне и минуты не потребовалось, чтобы поступиться всеми принципами, предать все свои убеждения и дружеские союзы. И в том же духе я продолжал бы и продолжал, если бы она, милостиво расписавшись, не вернулась к другим гостям. От меня не требовалось ничего, разве что не обращать на нее внимания, и ей тоже ничего не стоило меня игнорировать, пока я не попросил автограф для матери. Но моя мать была вовсе не из тех, кто собирает автографы, то есть никто не требовал, чтобы я лгал и заискивал. Все вышло как-то само, как-то запросто. Хуже чем запросто. Машинально.

– Не теряй храбрости, – пророчески сказал мне Пол Робсон за кулисами в «Мечети». Я тогда гордо пожал ему руку, а теперь взял и потерял – потерял, едва до дела дошло. Даже никакого толчка не понадобилось. Меня не волокли в участок, не били резиновой дубинкой. Вышел себе в коридор с пальто в руках. И все – юный Том Пейн тут же слетел с катушек.

Я шел по лестнице вниз, исходя на нет от отвращения к себе – в таком юном возрасте людям свойственно полагать, будто все, что ты говоришь, должно быть правдой. Я что угодно отдал бы за то, чтобы каким-то образом вернуться и поставить ее на место – уж очень жалко я только что себя вел. Впрочем, вскоре мой герой сделает это за меня, безо всякой этой моей вопиющей вежливости выплеснет на нее все скопившееся в нем неприятие и враждебность. Айра с лихвой восполнит то, чего не смог высказать я.

Айру я нашел в полуподвальной кухне, где он вытирал тарелки, которые мыли в двойной раковине Уондрус – та горничная, что прислуживала за обедом, – и девушка примерно моего возраста, оказавшаяся ее дочерью Марвой. Когда я входил, Уондрус как раз говорила Айре: «Я не хотела, чтобы мой голос пропал понапрасну, мистер Рингольд. Он у меня один, и я им очень дорожу».

– Хоть ты бы ей сказал, что ли, – обратился Айра ко мне. – Мне она почему-то не верит. Не знаю почему. Объясни ей насчет Демократической партии. Откуда в голове у чернокожей женщины могла появиться мысль, будто Демократическая партия вдруг возьмет да и перестанет нарушать свои обязательства перед неграми, для меня загадка. Не пойму, кто ей это сказал, а главное, почему она ему поверила! Кто вам это сказал, Уондрус? Я не говорил. Я, черт возьми, твержу вам уже битые полгода: не пойдут они на отмену расовой дискриминации, да и кто – эти мягкотелые либералы из Демократической партии? Неграм они не друзья и никогда друзьями не были! На этих выборах была только одна партия, за которую неграм стоило голосовать, одна-единственная действительно вовлеченная в борьбу за права угнетенных, единственная посвятившая себя тому, чтобы сделать негров полноправными гражданами страны. И это вовсе не Демократическая партия Гарри Трумэна!

– Но не могла же я выкинуть псу под хвост свой голос, мистер Рингольд! А именно этим бы дело и кончилось. Он полетел бы к чертям собачьим.

– Прогрессивная партия объявила о номинации в качестве кандидатов на важные государственные посты стольких негров, сколько не выдвигала ни одна другая партия в американской истории, – в списке Прогрессивной партии было пятьдесят негров на важнейшие должности! Такие, на которые негры никогда даже не претендовали, не то что не занимали! И это называется бросить свой голос псу под хвост? Черт побери, но это издевательство над вашим собственным здравым смыслом, не говоря уже о моем. И ведь вы не одиноки в этом – ну что вы, негры, за люди, ну хоть бы подумали, что делаете!

– Вы уж меня простите, но человек, который проигрывает так, как этот ваш – как его?… Такой человек ничего для нас сделать не может. А нам ведь тоже как-то жить надо.

– Да ведь эти-то тоже ничего не сделают. Да ладно бы еще, если б ничего. Ведь вы своим голосом вновь привели к власти людей, которые дадут вам сегрегацию и несправедливость, суды Линча и имущественный ценз на участие в выборах – вот, что они для вас сделают, и надолго, на всю вашу жизнь. И на всю жизнь Марвы. Да что там – на всю жизнь еще и ее детей. Скажи ей, Натан. Ты ведь знаком с Полом Робсоном! Он знаком с Полом Робсоном, Уондрус. Как я понимаю, это величайший негр за всю американскую историю. Ему Пол Робсон руку пожал, а что он тебе сказал, а, Натан? Расскажи Уондрус, что он сказал тебе.