Мой муж Лев Толстой

Сидела упорно весь день дома и шила, вставая только для услуг Льву Николаевичу. С утра я его всегда сама умываю, кормлю завтраком, причесываю. Сегодня к вечеру температура 36 и 8, но он хорошо ел и скоро заснул. Поправляется он несомненно, но пульс все от 89–88 до 92.

13 марта

Стало тепло, 13 градусов тепла в тени, и шел теплый дождь. Льву Николаевичу все лучше и лучше.

Прочла вчера вечером поздно перевод статьи Эмерсона: «Высшая душа». Мало нового я нашла в этом сочинении, все давно сказано и лучше у древних философов. Между прочим, рассуждение, что всякий гений гораздо ближе в общении с умершими философами, чем с живущими близкими семейного очага. Довольно наивное заключение. Разумеется, когда отпадает земная материальная жизнь, то остаются после умерших философов только их записанные мысли. Так не только гении, но мы все, простые смертные, читая эти мысли, приходим в общение с умершими мыслителями гораздо ближе, чем даже с гениями, но живущими. Живые гении, пока они не сбросили с себя материальную оболочку и не перешли своими произведениями в историю, – созданы для того, чтоб поглощать все существование этих якобы не понимающих их близких домашнего очага.

Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться и скучно и нет времени, так как ему надо общаться с Эпиктетами, Сократами, Буддами и т. п. и надо самому стремиться быть ими.

И когда близкие домашнего очага, отдав молодость, силы, красоту – все на служение этих гениев, тогда им упрекают, что они не довольно понимали гениев, а сами гении и спасибо никогда не скажут, что им принесли в жертву не только свою молодую, чистую жизнь материальную, но атрофировали и все душевные и умственные способности, которые не могли ни развиваться, ни питаться за неимением досуга, спокойствия и сил.

Служила и я, сорок лет скоро, гению. И знаю, как сотни раз поднималась во мне умственная жизнь, всякие желания, энергия, стремление к развитию, любовь к искусствам, к музыке… И все эти порывы я подавляла и глушила и опять, и опять, и теперь, и так до конца жизни буду так или иначе служить своему гению.

Всякий спросит: «Но для чего тебе, ничтожной женщине, нужна была эта умственная или художественная жизнь?»

И на этот вопрос я могу одно ответить: «Я не знаю, но вечно подавлять ее, чтоб материально служить гению, – большое страдание». Как бы ни любить этого человека, которого люди признали гением, но вечно родить, кормить, шить, заказывать обед, ставить компрессы и клистиры, тупо сидеть молча и ждать требований материальных услуг – это мучительно, а за это ровно ничего, даже простой благодарности не будет, а еще найдется многое, за что будут упрекать. Несла и несу я этот непосильный труд – и устала.

Вся эта тирада на непонимание гениев своими домашними у меня вылилась с досады на Эмерсона и на всех тех, которые со времен Сократа и Ксантиппы писали и говорили об этом.

Когда между женой гения и им существует настоящая любовь, как было между нами с Львом Николаевичем, то не нужно жене большого ума для понимания, нужен инстинкт сердца, чутье любви – и все будет понято, и оба будут счастливы, как были мы. Я не замечала всю жизнь своего труда – служения гениальному мужу, и я почувствовала больше этот труд, когда после чтения дневников моего мужа я увидала, что для большей своей славы он всюду бранил меня; ему нужно было оправдать как-нибудь свою жизнь в роскоши (относительно) со мной… Это было в год смерти моего Ванички, когда я огорченной душой больше примкнула к мужу – и жестоко разбилась сердцем и разочаровалась в нем.

15 марта

Прошлую ночь провел Л.Н. без сна, тоска в ногах, в животе нытье.

19 марта

Жизнь так однообразна, что нечего записывать. Болезнь Л.H. почти прошла, осталась слабость и иногда маленькое повышение до 37 градусов температуры. Пульс утром 80, после еды 92–96. Аппетит большой, но ночи тревожные.

Относительно его расположения духа одно очевидно, что он мрачно молчалив. Беспрестанно застаю его сосредоточенно считающим удары пульса. Сегодня, бедненький, смотрел в окно на солнце и все просил меня хоть на минутку отворить дверь террасы, но я не решилась, боюсь.

5 апреля