Мой муж Одиссей Лаэртид

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,

Сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких,

И, между вечными всеми богами прекраснейший, — Эрос.

Сладкоистомный — у всех он богов и людей земнородных

Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает.

Черная Ночь и угрюмый Эреб родились из Хаоса.

Ночь же Эфир родила и сияющий День, иль Гемеру:

Их зачала она в чреве, с Эребом в любви сочетавшись.

Гея же прежде всего родила себе равное ширью

Звездное небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду

И чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных...

Гесиод. Теогония

Моя ключница Евринома вечно лепит из глины какие-то таблички, покрывает их неразборчивыми закорючками и сушит на солнце. Когда рабы привозят масло и вино из давилен или зерно с полей, им по целому дню приходится ждать, пока Евринома учтет и запишет каждую амфору, каждый мех. А если привезли еще и оливки, сыры и окорока, можно вообще бежать из дворца. Запряженные волами телеги въезжают в ворота, теснятся, сцепляются оглоблями. Большинство из них — это даже не телеги, а просто волокуши, потому что дорог на Итаке почти нет. Навьюченные ослы спотыкаются под тяжестью мешков. Возчики ругаются, лица их красны от жары и злости, хитоны перепачканы — ведь они целое утро грузили жирные окорока и протекающие мехи, из которых сочатся вино и рассол. Теперь они сваливают все это посреди двора... Лужи, грязь, навоз... тучи насекомых слетаются на пиршество... Волы мычат — им хочется в тень, на горные пастбища, туда, где кустятся земляничники и дикие фисташки и где душистый чабрец растет по склонам...

Но возчиков ждет во дворце кое-что поинтереснее, чем фисташки, и они не торопят Евриному. Они начинают с того, что напиваются, пока подойдет их очередь. А тем временем во двор все чаще заглядывают рабыни, которые под любым предлогом, а то и вовсе без предлога убегают сюда от своих ткацких станков и ручных мельниц — их ничто не в силах отогнать от ворот. Рабынь можно понять: во дворце больше пятидесяти женщин, а мужчин практически нет. Скоро под телегами, за сараями и за забором — за навозными кучами, за случайной копной соломы, за любым кустом — уже прячутся пары. Мухи и оводы вьются над потными телами. Рабы, которые носят амфоры и мешки вниз по ступеням, надолго задерживаются там, и из подвала доносятся вздохи и стоны. Иногда раздается звон и испуганный крик: это разбилась амфора, которую кто-то уронил на каменный пол...

А Евринома сидит у входа и скрипит стилосом по глине, и груды исписанных табличек растут. Кажется, она ничего не видит вокруг, кроме своих закорючек и кроме сотен окороков, сыров, бурдюков, амфор, которые проносят мимо нее. Потом все амфоры выстроятся в подвалах, сыры лягут на полки, окорока повиснут на крючьях, врытые в пол пифосы наполнятся зерном, оливками и молоком... Рабыни соберут черепки, вытрут лужи. Но в подвалах еще долго будет стоять спертый запах прилипшего к подошвам навоза, пролитого вина, семени и немытых мужских тел — запах, который для большинства моих женщин прочно связан с любовью (они будут тайком спускаться сюда, тянуть ноздрями грязный сырой воздух, и что-то начнет сладко ныть у них внизу живота, и соски набухнут, как желуди...).

Но им недолго радоваться — Евринома, может, и не видела ничего вокруг, кроме своих табличек, но зато старая сука Евриклея видела все. А может, и не видела, но каким-то ей одной присущим чутьем она всегда знает, кто из рабынь спускался в подвал и с кем, и кто разбил амфору с хорошим оливковым маслом, и кто отдавался молодому свинопасу Месавлию под его телегой вместо того, чтобы сидеть за пряжей. Иногда мне кажется, что Евриклея тоже ведет какие-то записи, что-то корябяет на глине о всех нас, живущих в доме. Вот вернется Одиссей, и она вытащит свои таблички и в точности вспомнит, кто и чем занимался эти годы, кто и как провинился перед отсутствующим мужем и господином. А пока он не вернулся, после отъезда возчиков она сама отведет провинившихся рабынь в закуток между забором и круглым сараем, прикажет им снять туники и по очереди привяжет каждую к столбу, который здесь специально для этого врыт в землю. У Евриклеи тяжелая рука, девчонки будут визжать и извиваться под ударами кожаной плетки. Здесь, в закутке, пахнет мочой, кровью и страхом. Это тоже запах любви — он идет за ней следом, он неизбежен, и каждая из моих женщин знает это... И когда они в сыром подвале, на мокром от вина полу, извиваются под ударами пастушеских бедер, они, наверное, невольно думают об ударах плети, которые им предстоят сегодня вечером...

Когда свекровь умерла и я стала хозяйкой в доме, я вызвала Евриклею и сказала ей, чтобы она не наказывала рабынь без моего разрешения. В конце концов, для того боги и создали женщин, чтобы они отдавались мужчинам. И я не хотела, чтобы она истязала девчонок, которые отдаются пастухам и возчикам, тем более что толку от этих наказаний нет никакого.