Мой муж Сергей Есенин

Если вспомнить, что тогда я была молодая и замечательно хорошенькая, трудно дать объяснение этому случаю, и действительно, я так его и не разгадала. Тогда же могла лишь в отчаянии думать: «Он меня не любит». И из чувства уязвленного самолюбия и самой себе назло я стала сильно кокетничать с другим поклонником из моего трио, высоким, светловолосым и красивым и настолько же предприимчивым в области поцелуев и объятий, насколько Андрэ был сдержан. Но и этот опыт окончился неудачей. В один прекрасный вечер после обеда с шампанским в отдельном кабинете он повез меня в гостиницу и записал под именем супругов X. Я дрожала, но была счастлива. Наконец-то я узнаю, что такое любовь. Я оказалась в его объятиях, унесенная вихрем страстных ласк, с бьющимся сердцем, с каждым нервом, отвечающим на призыв любви, со всем своим существом, тонущим в безумном счастии, я пробуждалась к жизни, я ликовала — как вдруг он резким движением поднялся и, падая на колени перед кроватью, воскликнул в невыразимом волнении: «О, но почему же вы мне не сказали? Ведь я был близок к преступлению. Нет- нет, вы должны оставаться невинной. Одевайтесь, одевайтесь скорей!»

И, не внимая моим протестам, он накинул на меня пальто и, выйдя из гостиницы, поспешил усадить в экипаж. Всю дорогу домой он вслух проклинал себя.

«К какому преступлению был он близок?» — не раз спрашивала я себя. Голова у меня кружилась, я чувствовала себя больной и несчастной и была очень подавлена, когда меня вновь покинули у дверей ателье. Мой молодой светловолосый друг больше не возвращался, вскоре после этого уехал в колонии, но когда я встретила его несколько лет спустя, он меня спросил: «Простили ли вы меня?» — «Но за что же?» — спросила я…

Таковы были первые приключения моей юности у границ той неведомой страны, которая называется Любовью, в которую я мечтала войти, но которая долгие годы оставалась для меня закрытой благодаря тому религиозному страху, который я внушала своим поклонникам. Но последняя встряска сильно повлияла на мою восприимчивую натуру и направила все ее способности в сторону искусства, дававшего радости, в которых мне отказывала любовь.

* * *

Много дней и ночей проводила я в ателье в поисках танца, способного воплотить в движениях тела божественность человеческого духа. Я целыми часами простаивала совершенно спокойно. Мать часто пугалась, видя меня подолгу стоящей неподвижно и как бы в трансе, но я искала и в конце концов нашла основной источник всякого движения, исходную точку любой силы, единство жеста, поле зрения для создаваемого танца, открытие, на котором и покоилась созданная мною школа. Балетная школа учила, что источник этот находится посередине спины, у основания позвоночника. «От этой оси, — говорит балетмейстер, — должны свободно двигаться руки, ноги и туловище, наподобие марионетки. В результате этого метода мы имеем механические движения, недостойные души». Я, напротив, пыталась добиться, чтобы источник духовного выражения проник во все излучины тела, наполняя его вибрирующим светом — центробежная сила, отражающая духовный взор. После долгих месяцев, когда я научилась собирать всю свою силу в этот единый центр, оказалось, что лучи и колебания слушаемой мною музыки устремлялись к этому единому ключу света внутри меня — там они отражались не в мозговых восприятиях, а в духовных, и эти духовные восприятия я могла выражать в танце. Я часто пыталась объяснить артистам эту первую главную теорию моего искусства, и Станиславский в своей книге «Моя жизнь в искусстве» упоминает об этом.

Казалось бы, что словами объяснить это трудно, но когда я стояла перед классом даже самых маленьких и бедных детей и говорила: «Слушайте музыку душой! Вы слушаете? Чувствуете теперь, как глубоко внутри вас пробуждается ваше «я», что силой музыки поднимается ваша голова, движутся руки и вы медленно идете к свету?» — они понимали меня. Такое пробуждение — первый шаг в танце, как я его понимаю.

Даже самые маленькие дети отзываются на это; у них даже появляются в походке и во всех движениях духовная сила и грация, которые не могут быть ни в одном жесте, рожденном человеческим телом или созданном разумом. Вот почему совсем маленькие дети моей школы, выступая перед огромной аудиторией в «Трокадеро» или в опере «Метрополитэн», могли влиять на публику тем магнетизмом, который обычно присущ только великим артистам. Но когда дети становились старше, материализм нашей цивилизации оказывал на них противодействие — и они теряли свое вдохновение.

Особые условия моего детства и юности в большой степени развили во мне эту силу, и в разные эпохи моей жизни я могла отрешаться от внешних влияний и жить одной этой силой. И поэтому после моих трогательных попыток добиться земной любви наступила реакция, и я вернулась к этой силе.