Мой муж Сергей Есенин

Нянюшка мчалась следом за мной, но шесть человек из гостиничной прислуги набросились на нее и держали, пока не появились доктора. Осмотр ими рыжеволосой девушки дал очень неприятные для меня результаты, и я решила телеграфировать матери в Париж с просьбой немедленно приехать, что она и исполнила. После того как я ей рассказала о своих переживаниях, мы решили уехать из Вены.

Как-то, пока я еще была в Вене с Лои Фуллер, мне случилось танцевать в Кишйегйаш на вечере для артистов. Многие подходили ко мне с букетами красных роз, и, танцуя Вакханалию, я была совершенно покрыта цветами. Там, между прочим, присутствовал венгерский импресарио Александр Гросс. Он ко мне обратился, говоря: «Если хотите составить себе блестящую будущность, приходите ко мне в Будапеште».

И вот, смертельно запутанная средой, в которую попала, и охваченная одним желанием бежать из Вены с матерью, я, естественно, вспомнила предложение г. Гросса и поехала в Будапешт в надежде найти лучшее будущее. Он представил мне контракт на тридцать самостоятельных вечерних выступлений в театре «Урания».

Это был мой первый контракт, по которому мне приходилось танцевать перед публикой в театре, и я заколебалась. «Мои танцы для избранных, — сказала я, — для артистов, скульпторов, художников и музыкантов, но не для толпы». Александр Гросс протестовал, говоря, что артисты являются самыми взыскательными критиками и что если мои танцы нравятся им то, безусловно, понравятся и широкой публике.

Меня уговорили подписать контракт, и пророчество Александра Гросса исполнилось. Первое выступление в «Урании» прошло с неописуемым успехом. Я танцевала в Будапеште тридцать вечеров при полных сборах.

Ах, Будапешт! Стоял апрель месяц, была весна. Как-то вечером, вскоре после первого выступления, Александр Гросс пригласил нас ужинать в ресторан, где играла цыганская музыка. Ах, цыганская музыка! Тут впервые пробудилась моя юная чувственность. Что удивительного в том, что под эту музыку мои дремавшие чувства раскрылись, как цветы. Есть ли что-либо подобное ей, этой цыганской музыке, рожденной землей Венгрии?

11

Дивный город Будапешт был весь в цвету. На холмах по ту сторону реки в каждом саду цвела сирень. Каждый вечер темпераментная венгерская публика бешено меня приветствовала, бросая на сцену шапки с громкими криками: «Еljеn!»

Однажды вечером, под впечатлением виденной утром картины блещущей и переливающейся на солнце реки, я послала предупредить дирижера и в конце спектакля импровизировала «Голубой Дунай» Штрауса. Эффект получился подобный электрическому разряду. Вся публика в неистовом восторге вскочила с мест, и я должна была много раз повторить вальс, прежде чем театр перестал походить на дом умалишенных.

В тот вечер в бесновавшейся толпе находился молодой венгр с божественными чертами лица и стройной фигурой, которому было суждено превратить целомудренную нимфу, какой я была, в пылкую и беспечную вакханку. Все способствовало перемене: весна, мягкие лунные ночи, воздух, насыщенный сладким запахом сирени. Дикий восторг публики, мои ужины в обществе совершенно беззаботных, чувственных людей, цыганская музыка, венгерский гуляш, приправленный паприкой, тяжелые венгерские вина, то, что впервые за мою жизнь я ела обильную, возбуждающую пищу, — все пробуждало сознание, что мое тело не только инструмент, выражающий священную гармонию музыки. Мои маленькие груди стали незаметно наливаться, смущая меня приятными и удивительными ощущениями. Бедра, напоминавшие еще недавно бедра мальчика, начали округляться, и по всему моему существу разлилось одно огромное, волнующее, настойчивое желание, в смысле которого нельзя было ошибиться. По ночам меня мучила бессонница, и я металась в постели в горячечном, мучительном томлении.

Как-то за дружеской беседой над стаканом золотого токайского вина мои глаза встретились с парой больших темных глаз, сиявших таким пылким обожанием и горевших такой чисто венгерской страстью, что в одном их взгляде открывалось все значение будапештской весны. Они принадлежали высокому, великолепно сложенному венгру, голова которого была покрыта густыми, роскошными, черными кудрями с золотым отливом. С него смело мог бы быть вылеплен «Давид» Микеланджело. Когда он улыбался, между красными чувственными губами блестел ряд крепких белых зубов. С первого взгляда нас охватило безумное влечение друг к другу. Одного этого взгляда оказалось достаточно, чтобы нас бросить в объятия, и казалось, что никакая земная сила не могла бы помешать нашему соединению.

— Ваше лицо — цветок Вы — мой цветок, — говорил он и снова без конца повторял: — Мой цветок, мой цветок, — что по-венгерски означает ангел.