Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

И все же я ясно осознавал, что с вероятностью, граничащей с уверенностью, мы были следующими. Наш единственный шанс заключался теперь лишь в том, чтобы непременно оставаться в движении, так как отдельный русский танк из-за плохой видимости не мог быстро сориентироваться. Итак, мы пошли в массе русских танков на собственный батальон[408], выстроенный на упомянутом противотанковом рве примерно в 800 метрах позади и начавший теперь вести по спускающимся по склону русским стрельбу по мишеням. Под своим несколько забавным позывным на тот день, «Куниберт», я беспрерывно связывался по радио с другими ротами, прося не подбить нас, мы идем в группе русских. Тем временем мы отстреливали один русский танк за другим, когда они обгоняли нас. Они же были намного быстрее и маневренней, чем наш старый Т-IV. Тут раздался крик заряжающего: «Мне нужны бронебойные снаряды!» Надо знать, что в тесноте танка у заряжающего под рукой всегда находились 18–20 снарядов, часть из них, как уже описано выше, так называемые осколочные. Те годились лишь для использования против небронированных целей. Остальные снаряды были распиханы по всей машине. Теперь же, в крайне экстремальных условиях, заряжающему изо всех углов машины должны были беспрестанно подаваться бронебойные снаряды. Нужно ясно представить себе, что это значит, такой снаряд был около метра в длину и в тесноте танка чрезвычайно громоздким. Водитель должен был во время езды извлечь его из крепления и подать назад, наводчик должен был оторваться от прицельной оптики, в тот момент это означало, что экипаж машины был полностью беззащитным. Каждый раз, когда снаряд вновь был в стволе, мы останавливались и подбивали очередной Т-34. Лишь только у меня, как командира, имелся круговой обзор, я видел «товарищей с другой стороны», ехавших в нескольких метрах рядом с нами или обгонявших нас. Если бы хоть один из них воспринял нас, наступил бы в полном смысле слова «конец рабочего дня». По сути, у нас все еще не имелось шансов выжить. Однажды нас обогнал на несколько метров русский танк с противотанковой пушкой и пехотой на броне. Красноармейцы, опознав нас, испуганно смотрели прямо в жерло нашей пушки. «Остановись!» — прозвучала команда водителю, и вот уже раздался выстрел — на расстоянии не более 20 метров разрушительное прямое попадание. Мой новый наводчик Хоппе (мой испытанный наводчик Фельден выбыл за несколько дней до того по болезни, Боргсмюллер, уже по окончании боев за Харьков, был направлен в военное училище) стрелял отлично, поддерживаемый водителем Шюле, который со сказочной ловкостью вел неуклюжий танк среди хаоса горящих русских танков и своих машин. Радист Бергнер бушевал со своим пулеметом среди русской пехоты[409], а заряжающий Траутманн ничего видеть не мог, но с превеликим спокойствием доставал снаряды из самых дальних углов машины, чтобы как можно скорее вновь зарядить пушку; от этого зависела наша жизнь. Целей на кратчайшем расстоянии вокруг нас имелось больше чем достаточно. Теперь оправдала себя интенсивная боевая подготовка наших парней! Часто высмеиваемая муштра была предпосылкой того, что даже в крайней опасности и в самых экстремальных условиях каждый прием был исполнен предельно точно! Кто еще сегодня сможет понять восхищение, которое вызывало в то время успешное преодоление с замечательно слаженной командой чрезвычайно грозной ситуации, вроде этой, когда удача не изменила и повезло выжить! Заявленная экипажем в тот вечер благодарность за управление машиной в этой сумасшедшей битве явилась для меня самым дорогим признанием.