Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

Мать тем временем обратилась к Франсуа-Понсе с просьбой вмешаться. Из замечания Гара я смог заключить, что Франсуа-Понсе действительно написал в судебное ведомство в Париже, однако он не дал мне познакомиться с текстом письма. Я не знаю, смогло ли оно как-то подействовать. Поначалу так не казалось, поскольку Гара сообщил мне, что нам придется ждать показаний местного жителя, эмигрировавшего тем временем в африканский буш. Его поиски для того, чтобы он смог сделать заявление, займут много времени. Зауэрвайн, однако, заявил мне прямо, что я не должен ожидать никакого суда, поскольку обвинения были смехотворными, однако «juge d’etat» (прокурор) не станет закрывать дело, так как из-за моего имени боится нападок прессы. Поскольку Зауэрвайн не предложил никаких дальнейших шагов, прогноз был мрачным: приближались судебные каникулы, начинавшиеся примерно в середине июля и растягивавшиеся на три месяца. Таким образом, лишь в октябре или даже ноябре появлялся шанс на то, что что-либо сдвинется с мертвой точки в моем деле и появится смысл предпринять шаги в соответствующем направлении.

Дед Хенкель любил цитировать поговорку, что нужно дружить с хорошим врачом, хорошим банкиром и хорошим адвокатом, но хорошие идеи нужно иметь самому! Так что я ломал себе голову над тем, что можно было бы сделать, чтобы выйти из тюрьмы до судебных каникул. Время от времени можно было услышать, что те или другие заключенные, в основном пожилые люди или тяжелобольные получали под залог так называемое «libertu provisoire» («условное освобождение»), то есть их на известных условиях временно освобождали, хотя их следствие официально не было завершено. Однажды ночью мне пришло в голову, что это может быть «золотым мостом» для прокурора. Он может ссылаться на то, что расследование дела еще продолжается. Но я получил бы, пожалуй, возможность свободно передвигаться, по крайней мере по французской зоне. Я не признавал за своей идеей, конечно, большого шанса, однако хуже от того, что попытка не удалась, мне тоже бы не стало.

Поэтому я попросил Зауэрвайна о совещании в Шершемиди. Он прислал молодого представителя, которому я объяснил свою мысль и довольно легкомысленно заявил, что требуемый залог я так или иначе найду, хотя, по правде говоря, не имел ни малейшего представления, где его взять. Адвокат потребовал адрес во французской зоне, по которому меня, по условиям «libertu provisoire», можно было бы отыскать после освобождения в случае необходимости. Мне было известно лишь, что двоюродному брату матери принадлежит виноградник около Майнца. Деревню, в которой он был расположен, в семье всегда называли Бишхайм (на гессенском диалекте «Бишем»). Поэтому я дал адрес «семья Шульц в Бишхайме» и был действительно выпущен туда и притом, и это было самым замечательным, без предоставления залога. Деревня на самом деле называлась Гау-Бишофсхайм. Французское правосудие даже не потрудилось проверить адрес. Еще одно доказательство «тяжести» выдвинутых против меня обвинений.

7 июля 1948 года мне сообщили, что на следующий день я буду освобожден из тюрьмы на условиях «libertu provisoire» и «депортирован» в Германию. Должен признаться, что в ночь с 7 на 8 июля 1948 года я почти не смог сомкнуть глаз. Осуществится ли на деле то, что я день в день после трех лет и двух месяцев вновь попаду на свободу, смогу взять судьбу в свои руки и, выражаясь примитивно, снова смогу пойти туда, куда хочу? В качестве многолетнего заключенного становишься скептиком, но все вдруг пошло так быстро.

Утром 8 июля хорошо знакомая «зеленая Минна», как берлинцы называют машину для перевозки заключенных, доставила нас в отдел «депортации» префектуры. Кроме меня, еще одного простого солдата Ваффен-СС, проведшего несколько лет в Шершемиди и так и не узнавшего, за что он удостоен такой чести. В строго охраняемой комнате собралась пестрая публика, мошенники со всех концов света ожидали здесь депортации во все концы света. В итоге остались только мы, двое немцев, так как наш скорый поезд до Страсбурга уходил из Парижа глубокой ночью. Пока мы не пересели в Страсбурге на поезд до Германии, нас сопровождал жандарм. Мы вновь были по-настоящему голодны, так как в тюрьме нас не снабдили никакой едой на дорогу.

Пересекая мост через Рейн в Келе — очень медленно, потому что мост был лишь временно восстановлен, — мы вздохнули, очевидно, потому, что вернулись в Германию. Сияющее солнце в тот день, казалось, вдруг стало светить еще ярче. Однако напряжение сохранялось до последнего момента, мы еще не были в Германии или там, что так называлось нами по привычке.