Мой отец — Лаврентий Берия

Позднее я узнал, что у меня дома был изъят тренажер — не передатчик! Радиолюбители знают, что когда долго не тренируешься — теряешь навыки, поэтому я всегда старался выкраивать время для тренировок. Когдато этот тренажерный комплекс я сделал своими руками, не предполагая, что он станет «вещдоком» в моем же «деле».

Эксперты конечно же моих будущих следователей разочаровали: «Да какой это передатчик… Обычный тренажер». Но об этом я позднее узнал.

А тогда я выслушал до конца всю эту галиматью и сказал:

— Я все же хотел бы видеть документ… Мои слова вызвали бурную реакцию:

— Мы не обязаны вам показывать никакие документы, — произнес с металлом в голосе один из присутствующих.

— В таком случае, — говорю, — я не обязан отвечать на ваши вопросы. Пока мне официально не предъявят обвинение и я не узнаю наконец почему здесь нахожусь, никаких разговоров с вами вести не буду.

Тут же услышал:

— В камеру!

Я повернулся и вышел.

Как ни странно, в свою камеру я уже не попал. Меня почему-то привели в другую. Через два дня — в третью, затем в четвертую… Причем всегда меня переводили в новую камеру после отбоя. Только ляжешь, поднимают. Так продолжалось довольно долго с интервалом в два-три дня.

Еще один тюремный трюк, решил я. Прошло еще дней десять, и меня вызвали на допрос. Сразу же обратил внимание, что в кабинете людей поменьше. Кроме уже знакомых, вижу новые лица.

— Я — генерал-лейтенант Китаев, заместитель Генерального прокурора, — представился один из военных и тут же подал мне бумагу. Те же несусветные обвинения, но уже с подписью: генерал-лейтенант Китаев.

— Распишитесь!

Я отказался.

— Нет, вы все же распишитесь, что ознакомлены. Я взял ручку и написал: «Ознакомлен со вздорным документом. Берия».

Китаев усмехнулся:

— Вы даже представить себе не можете, какими доказательствами располагает следствие… Если вы хотите сохранить свою жизнь, то должны сами рассказать о своей антигосударственной деятельности, и это убедит нас, что вы действительно раскаиваетесь… Речь уже шла о жизни.

Мое молчание, видимо, расценили по-своему. Тут же подключились остальные:

Вы так молоды… Мы настроены помочь вам, и ваша задача правильно это понять, Серго Лаврентьевич. Вы должны облегчить нам нашу задачу и помочь тем самым в первую очередь самому себе…

Я решил, что агрессивно вести себя больше не стоит — нельзя поддаваться ни на какие провокации. Конечно же по происшествии времени я понял, что в первые дни пребывания в тюрьме вел себя просто глупо. Не стоило ввязываться в драки. Возможно, от меня этого и ждали…

Выслушав их, я сказал:

— У меня к вам одна-единственная просьба — обоснуйте свои обвинения. То, что вы говорите, никакого отношения ко мне не имеет.

— К вам, возможно, и не имеет, — услышал в ответ. — Вы действительно не организатор заговора… Организатор — ваш отец. Кстати, он уже дал соответствующие показания. Ваша мать тоже созналась во всем. Так что дело теперь только за вами, Серго Лаврентьевич…

— Что ж, тогда я требую очной ставки. Кажется, в таких случаях это разрешено?

И начались ежедневные допросы. Рукоприкладства они не допускали, но когда поняли, что ни на какие другие темы, кроме своей работы, я говорить не намерен, начали давить морально.

Когда речь заходила о так называемой антигосударственной деятельности моих родителей, я вновь и вновь требовал показать мне протоколы допросов с их признанием и провести очную ставку. Следователи обрывали:

— Вы о себе позаботьтесь!

Все это продолжалось неделями.

Не хочу утомлять читателя деталями. Скажу лишь, что все обвинения, звучавшие на допросах, никаких фактов под собой не имели. Все сводилось к моему участию в мифическом заговоре.

— Мне очень трудно опровергать ваши обвинения, — говорил я. — Давайте перейдем к конкретным фактам.

Все более наглел Китаев. Он то и дело оскорблял и меня, и моего отца. Однажды, когда он попытался сказать что-то нехорошее о моей матери, я прервал его:

— Учтите, я не прикован к стулу… Предупреждаю: еще одно слово в адрес матери — и я вас изуродую… Он взорвался:

— Я тебе, гаденыш, устрою здесь такую жизнь, что ты меня, пока жив, помнить будешь. Но это, поверь, будет недолго…

Запомнилось…

Мы помолчали, он успокоился и вновь начал меня убеждать, что некие очень высокопоставленные люди дали ему указание вытащить меня из тюрьмы, если я соглашусь сотрудничать со следствием. Видя, что ничего не может добиться, стал «давить»:

— У тебя ведь ребенок скоро должен родиться… А вообще-то можно сделать, что он и не родится…

Почти месяц он бился со мной, пытаясь сломить. Обещал, что если я дам показания на отца, меня тут же отпустят к семье и восстановят на работе, что меня и мою семью никто не будет преследовать.

Тогда же мне начали не давать спать. Я убедился, какая это тяжелая пытка. Когда дней пять-шесть не спишь, это ужасно. Только начинаешь засыпать — будят. И при этом ничего не говорят.

Когда бьют, остаются, как правило, синяки. Здесь же никаких следов.