Мой папа самый лучший (СИ)

Потемкин подает мне бокал вина. И когда только успел! Хочу пошутить, но снова улавливаю эту сдержанную серьезность на его лице. То же самое видела в Екатеринбурге.

Благодарю и молча делаю глоток.

Я не заикаюсь больше об Авроре и Дарье Филипповне, хотя мысли о них вновь нахлынули на меня, едва мы переступила порог их дома.

Задумчивым взглядом упираюсь куда-то, как замечаю, что Мирон вышел из комнаты.

Интересно, куда он пошел?

Примерно через минуту он возвращается с файлами в руках. Издалека ничего не разобрать. Выражение его лица еще более сосредоточенное. Какое-то время он смотрел на странные бумаги, а потом протянул их мне.

— Что это?

— Сама посмотри.

— Можно?

— Да, — кивает он, присаживаясь не рядом, а напротив меня.

Ставлю свое бокал на тумбочку и разворачиваю файлы.

Пленка нужна для сохранности бумаг. Первое, что я замечаю, что им не один десяток лет.

Мое сердце начинает биться чаще.

Рассматриваю документы и не понимаю, что сейчас происходит. Заглавные слова удается разобрать практически без проблем.

— Мирон, это что, два свидетельства о рождении?

От моих слов веет наивным легкомыслием.

Вот только мужчине не до смеха — его лицо одна сплошная маска отчужденности и суровости, что дает мне мотив для начала ознакомиться с документами как следует, а потом и слово молвить.

Тайно вздыхаю и углубляюсь в изучение документов.

— Не возражаешь, если я выпью что-нибудь крепче? — спрашивает он.

Отрываю взгляд от бумаг.

Не надо быть слишком умным человеком, чтобы понять, как Потемкин напряжен. Хочет избавиться от напряжения самым плевым способом — пожалуйста! Он уже давно большой мальчик.

В знак согласия я прикрываю глаза и возвращаюсь к документам.

К слову, оба свидетельства о рождении принадлежали мальчику… сорока двух лет отроду.

Только в одном документе значились одни родители, а во втором — другие.

Дата выдачи свидетельств разнилась буквально двумя месяцами. Даже меньше…

Что общего?

Вчитываюсь еще раз в имена.

Сравниваю даты рождения женщин.

И прихожу к вполне логическому выводу…

Они сестры. Самые настоящие.

Глаза мои расширяются от осознания того, что Дарья Филипповна не родная мать Мирону. Она ему приходится теткой, а он ей — племянником.

В это невозможно поверить, поэтому моя челюсть все-таки отвисает. Рот открывается медленно, а в горле застревает звук удивления и шока. Часто моргаю глазами, не веря в происходящее.

Я еще раз жадно впиваюсь глазами в документ, в надежде на опечатку — тщетно!

Мое внимание привлекает звук стекла.

Мирон поставил перед собой низкий стакан и наполнил его коньяком.

Поднимаю глаза выше.

Какая-то доля секунды и, кажется, что мужчина верно растолковал мой взгляд.

Он понял, что я догадалась.

Поскольку я была не готова заговорить, я снова уткнулась в бумаги.

Мой мозг отказывался мириться с новыми фактами, но нужно было как-то приходить в себя.

Потемкин осушает стакан и резко выдыхает. Не хочу, чтобы он пил еще, поэтому из роя слов ищу подходящие. Если такие есть вообще.

Я бережно складываю документы, когда замечаю, что от волнения у меня подрагивают пальцы.

— Когда ты узнал? — осторожно спрашиваю я, медленно поднимая подбородок.

— В пятнадцать, — Мирон налил себе еще один стакан. — Мать Роберта что-то мне сказала про глаза, и я полез в документы.

Он пожимает плечами.

— Если бы она не сохранила второе свидетельство, я бы никогда не узнал. Ни-ког-да, — в голосе его спокойствие, а внутри, наверное, ураган!

— Но как Дарье Филипповне удалось оставить при себе первое свидетельство? И сделать второе на себя? — не хочу мучить Мирона расспросами, но он в любой момент может закрыть эту тему навсегда. К тому же, раз он пошел на подобное откровение, значит, говорить необходимо.

Мужчина горько усмехается, метнув взгляд в сторону.

— Связи. Деньги и желание оставить что-то от сестры и ее мужа.

Внутри меня все обрывается.

От них что, совсем ничего не осталось? Это что же такое произошло?

Буду предельно внимательной, задавая следующие вопросы!

— Она… мама сделала все, чтобы я не знал, — он снова грустно усмехается, — трудно себе представить, чего ей это стоило, — тяжелый вздох трогает его мужскую грудь, — но по старинке хранила документы в одном месте. Табу всегда была родительская спальня. Этот черный дипломат на шкафу. Однако когда я словил интуитивный толчок, я забрался в документы, пока родители были на работе.

— И ты сразу признался, Дарье Филипповне, что все знаешь?

Даже не представляю, как это могло произойти, ведь Мирон тогда находился в очень опасном и бунтарском возрасте.

— Нет, — он мотнул головой и, наконец-то, посмотрел на меня, — сложил документы не в той последовательности. Она быстро поняла, что к чему.

Потемкин залпом осушает второй стакан коньяка.

Меня посещает странное ощущение, что это только начало признаний?

Чувствуя себя лишенной возможности возразить, поджимаю губы.

— Они умерли? — затаив дыхание, спрашиваю я.

А что с ними еще могло произойти, Елистратова?

— Сгорели заживо.

Мое сердце пронзил невидимый шип, и я не смогла ничего сказать.