Мой папа Штирлиц

Главным украшением каждой горницы была огромная, как мне казалось, железная кровать с шишечками, на которой возлежала массивная, покрытая лоскутным одеялом перина, а сверху красовались стоящие корабликом подушки с тюлевыми накидушками. Уютную картину довершал коврик на стене с изображением наивного, лупоглазого оленя.

Как хотелось порой лизать эти круглые хромированные шишечки, как тянуло, утопая в перине, попрыгать на сетчатой кровати, как мечталось, наконец, наряжаться в тюлевые накидушки, играя в принцессу перед громоздким, заставленным фарфоровыми статуветками трюмо, но, увы, это блаженство мне было недоступно – на страже порядка стояла бабушка, а спорить с ней я не решалась.

Кроме того, не могу не упомянуть характерную деталь казарменного быта – ненавистное, отравившее зловонием мое детство, помойное ведро, располагавшееся в самом темном закутке сеней. Им активно пользовались. Это, можно сказать, был весьма популярный в казарме предмет, по причине крайней удаленности и загаженности общественных уборных. На каждом этаже на сто двадцать комнат их полагалось две: мужская и женская. Что было, конечно же, вопиющей несправедливостью, учитывая, что женщин в казарме жило гораздо больше, чем мужчин. От нашей комнаты до уборной и кухни, тоже общественной, топать было минут десять по длинным, залитым асфальтом коридорам. Там играли в войну замурзанные горластые дети; жались по углам парочки; вцеплялись друг другу в волосы неполадившие товарки, оглашавшие гулкие своды раскатистым трехэтажным матом. Самыми ходовыми выражениями в казарме были “мандавошка многодетная”, “пизда на тележке”, “чумичка фабричная”, но самыми дальнобойными были, конечно же “яврейка”, “враг народа” и обещание написать “куда надо”.

В калидорах перемывали друг другу кости, спорили на поллитру, троили, пели и плясали, справляя свадьбы и поминки, неизменно заканчивавшеся дракой. Пьяные до белой жути в глазах, мужики дрались в кругу сочувствующих, а дети носились по коридорам, оповещая интересующихся о ходе “битвы на рэльсах”.

– Мам, дядь Коля с Севкой дерутся, а Толян за топором побег. Чо щас бу-у-ди-ит!

Дрались в казарме часто, с удовольствием и по самым разнообразным поводам. Не считая устойчивой мелкосемейной традиции, дрались всегда по пьяной лавочке, часто из прынципа или чтоб доказать – “кто главный, а кто щас будет искать пятый угол” или “лететь, пердеть и радоваться”. Дрались до “кровавой юшки”, до “розовых соплей”, до “вызова Дяди Степы”, а по праздничкам вся казарьма сходилась на “Морозовскую стачку” и дралась стенка на стенку. Моя мама почему-то называла эти драки “битвами богов и титанов”.

В те годы увидеть человека с фонарем или дулей под глазом было делом обычным, но были лица, которые просто невозможно было представить себе без неизменных фингала или блямбы. Недалеко от нас жила тетя Катя Малафеева со своим несчастным сыном Феденькой. Феденька был “идиет”. Он не мог ходить, говорить, проще сказать, он ничегошеньки не мог. Мать выставляла его на целый день в коридор, чтобы ему не скучно было, и он сидел в своем инвалидном креслице, мутно уставясь в одну точку. Сердобольные соседки, которые без зазрения совести могли ошпарить кипятком чужую кошку, проходя мимо “убоженьки”, клали рядом с ним кто пирожок, кто яблочко, а дети с удовольствием катали его по коридорам в чудесном креслице на колесиках.

Для меня Феденька был первым опытом сострадания. Я делилась с ним своими любимыми соевыми батончиками, рассказывала ему сказки, вытирала перламутровую слюну, ниточкой свисавшую с нижней оттопыренной губы и мечтала, что однажды он превратится в прекрасного принца, и я выйду за него замуж. Так вот у его матери, тети Кати или, как ее называли в казарме, Катьки Не Прощу, “харя завсегда была разукрашена”. Ее бил смертным боем сожитель – Толян Золотые Руки.

Казарма относилась к ним снисходительно-иронически. Ну что с них возьмешь? Видя, как Толян идет по коридору и оба кармана его куцего пиджака оттопырены бутылками, соседи знали, что через пару часиков Катька выбежит из комнаты со своим обычным “не прощу”, но простит и все будет повторяться до бесконечности.

Однажды, когда Толян уж как-то особенно взлютовал, соседи все же вызвали милицию. Милиционеры с трудом скрутили осатаневшего с перепою, похожего на утопленника Толяна, засунули в “бобик” и увезли отдыхать, а Катька всю ночь, как оглашенная, бегала по коридору с криком “оклеветали изверги”, барабанила в двери соседям, обещая, как водится, не простить, и добилась таки, освобождения своего разлюбезного на следующий же день.