Мои печальные победы

Аудитория одобрительно загудела, захлопала в ладоши… Лица Сергея Чупринина, Татьяны Толстой и Дмитрия Пригорова озарились радостью от неожиданного открытия: мы с властью не враги, мы всегда с ней договоримся, мы лаемся с нею лишь тогда, когда на нас смотрят непосвященные! Выступавшие после Ерофеева ораторы один за другим восхищались ерофеевской притчей, так изящно развеявшей их тревогу. Многие стали рассказывать свои истории из собачьей жизни. Критик Саша Михайлов, вспомнил, правда, невпопад, что не всегда такие распри кончаются миром: при подобных же обстоятельствах его громадный пес откусил кусочек носа у соседнего пуделя, который просунул мордочку между штакетин. Пришлось заплатить хозяевам за нанесенное пуделю увечье. Однако никто не придал ни малейшего значения этому несчастному случаю. Всем хотелось, чтобы, когда окончится забор, вильнуть хвостом перед властью и увидеть в ответ одобрительное движение ее хвоста…

Я тоже вспомнил судьбу одной собаки, и на другой день подошел к Ерофееву.

— Однажды, господин Ерофеев, я поехал рыбачить и охотиться на Север, добрался до деревни, где жил мой давний знакомый помор Виктор, переночевал у него а утром он собрался забросить меня на лодке в верховье реки, за сотню километров… Там мне было суждено прожить две недели, по истечении которых за мной должен был прилететь вертолет.

Мы перед отъездом выпили на посошок и хозяин щедро предложил гостю, глядя на нескольких своих собак, лежащих во дворе:

— А возьми с собой старого Музгара!

Я обрадовался подарку, но потом засомневался:

— А как я тебе его верну? Меня же «вертушка» с озер заберет… А в Москву собаку я взять не могу.

— Да застрели, а шкуру снимешь и в Москве шапку себе сошьешь.

— Ты что, Витя! — возмутился я. — Две недели буду жить с Музгаром бок о бок, кормить его, разговаривать с ним, а потом застрелю и шкуру сниму?

— Да он у меня зря только хлеб ест, остарел уже — лося не облает, нюх потерял… Не рабочая собака!

Я видел в окно одряхлевшего Музгара, к которому приставал молодой щенок. Музгар, покрытый бурой шерстью, отворачивался от молодого нахала, тряс своей добродушной мордой и не подозревал, какие речи мы ведем о его судьбе.

В разговор вступила Ольга, жена Виктора.

— А у нас мужик, который не может старую собаку застрелить, — не мужик, — простодушно сказала она, подавая на стол отварную щуку…

Через час мы погрузили шмотки в длинную деревянную лодку. Виктор свистнул Музгара, который с радостью вспрыгнул на нос, мотор взревел и мы мимо желтых берез и лиственниц, разрезая черную мегорскую воду, понеслись к далеким озерам… Время от времени Виктор выбрасывал Музгара на берег, и тот бежал за лодкой по прибрежным браконьерским тропам, а когда выбивался из сил, то хозяин благосклонно разрешал ему вспрыгнуть в лодку…

— А то разъелся, отяжелел от домашней жизни, пусть в охоту втягивается!

Две счастливые недели я прожил с Музгаром бок о бок в палатке. Мы рыбачили, добывали рябчиков и тетеревов, разговаривали друг с другом у костра, а когда в небе загудела «вертушка» и села на клюквенное болото, я обнял старого пса:

— Прощай Музгар! Беги обратно в деревню! Не поминай лихом!

Музгар лизнул меня в щеку, — и когда вертолет сделал круг над озерами, я в иллюминатор увидел, как брошенная собака уже потихоньку бежала на север — к Белому морю, к родной деревне…

Вернувшись в Москву я написал Виктору письма, в конце которого спрашивал о Музгаре…

Вскоре получил ответ, где было написано, что Музгар худой, с разбитыми в кровь лапами, все-таки прибежал через несколько дней после моего отлета домой…

— Вот так, Ерофеев, — завершая свой рассказ, сказал я старому плейбою. — Кроме собаки-власти и собачонки, которую олицетворяете вы и ваши партнеры по масс-медиа, есть еще собака — народ. Если ее не застрелишь, она обязательно рано или поздно вернется на свой двор, в свою деревню, на свою землю.

Возле нас возникла внучка Алексея Толстого: дымя сигаретой, она с высокомерной страстью сообщала Ирине Барметовой из «Октября»:

— Я ни за что не летаю на наших внутренних линиях, там у всех самолетов выработанный ресурс!

Когда я вернулся в Москву и прочитал книгу Георгия Свиридова «Музыка как судьба», то с особым интересом остановился на его записи от 30 июля 1989 года:

«Сегодня днем слушал по радио литературную передачу из Лондона, беседа английского корреспондента с какой-то женщиной из Советского Союза. Дама эта говорила очень возбужденно, очень агрессивно, тон — своего рода интеллигентская вульгарность, нечто похоже с одной стороны, на московскую лит. даму, с другой на торговку с Киевского подола… Высокомерие… всезнайство… не описать моим бледным пером.

Смысл беседы: лучшая литература (всех времен) создавалась эмигрантами. Пушкин вообще с детства не знал русского языка, Гоголь «Мертвые души» сочинял в Риме, Тургенев — весь в Европе (с моей точки зрения, даже и в ущерб творчеству).