Мои печальные победы

«Здравствуйте, Стасик!

Я прочла в журнале «Америка» слово; «дислексия». Это такая болезнь, не лучше язвы, означающая всякую там затрудненность речи. «Вот чем я страдаю!» — в очередной раз подумала я, п. ч. речь устная клеится у меня все хуже и хуже… Правда, я знаю еще — про это же — чудную фразу из «Города Глупова», об одном градоначальнике: «При не весьма обширном уме был косноязычен» — и это тоже несколько про меня, хотя я и не градоначальник.

Клоню ж я сейчас к своему дислексическому высказыванью — по телефону — про Ваши стихи в «Литгазете». Я хотела сказать нечто хорошее (как и про 80 процентов книги «В сентябре и в апреле»), а получилось у меня черт знает что. Хотя одна строчка:

Тысячелистник цветет… —

способна неделю уже вертеться в моем туманном сознании, вызывая то состояние созерцанья отрадного, созерцанья воспоминательного и бесконечно длящегося, на которое ушла и уходит у меня, кажется, вся (бездеятельная) жизнь.

Я сказала о «ковре стихотворений»… Это — и хорошо, и «плохо», п.ч. читатель поспешен: он спешит — подобно тому, как не в состоянии он пройти по обочине луга живого внимательно и аккуратно, не лезя задней лапой в цветущую траву, когда есть тропа или дорога. Он, читатель, спешит, и его нельзя баловать больше, «чем одним»: 1) муравьем, 2) шмелем, 3) тысячелистником (и т. д.). Тогда он, быть может, споткнется — и подумает: «А ведь это— шмель!» или: «Ведь это — какой-то цветок…»

А иначе он не может, он разучен смотреть медленными глазами.

Этим и исчерпывается то «плохое «, что есть в слове «ковер». Только этим!

Я и себе часто думаю про «ковры». П. ч. каждая из пяти моих книг (лежащих дома), кажется, — именно «ковер», и я не знаю, как надергать из них нити, чтобы сплести одну, пригодную для издания.

«Ковры» бывают снежные, ледяные, зимние, а бывают — любовные, а бывают — луговые… Но это все равно — ковры, и объединяет их, т. е. придает им «ковро-вость», некая степень медленности (неуместной), разглядыванья и прислушиванья, которые кажутся праздностью и прозой читателю, привыкшему к драме, рукотворной сюжетности или ораторству…

…Как золотое — ку-ку! —

видно, не может звучать, оно, обиженное, скрылось, — и надобно огромную силу спокойствия — верить, что запах «драмы, миндаля, измены»[55] (например), — это запах бакалейщиков духа, а не самобытно высящейся светозарной (или хоть бы и «чернокрылой «) Музы…

Наш «старший товарищ» объявил мне на днях, что у него — Божий дар и что, мол, я это, конечно, в душе понимаю, что он «отмечен Богом».

(Дословно.)

Я сказала, что у него теперь пошли уже чисто передоновские бреды[56].

(Между прочим, я ничуть не шучу: его мания преследованья и величия выражает себя — передо мной, во всяком случае, — именно передоновскими речами, ну, почти совершенно текстуально точно!)

Говорит он только-только-только о СЕБЕ, и чудеса нарастают. И все это — не веселое вранье (хвастовство там разное), а мрачная ненависть.

Меня он обвинил в «зоологическом антисемитизме» (дословно). Аргумент:

— Я годами слежу, что, цитируя Ходасевича, Вы пропускаете, нарочно пропускаете, «таки»: «Привил-таки классическую розу…» — надо говорить! А Вы — назло…

Далее: что я «семимильными шагами обгоняю Палиевского».

— На ковре-самолете! — сказала я (п. ч. молча думала о коврах).

Что бы я ни сказала, приводит его в ненависть. Суворина помяну — скандал. (Что «Капитанская дочка» лучше «Хаджи-Мурата» — антисемитизм! И т. д.)

Логики ни в чем — никакой, п. ч. тут же переходы к возвеличиванью себя. Это неописуемо и непересказываемо, и «диалектика» размышлений и чувств — чисто передоновская».