Мои печальные победы

«14 марта 1978 г.

Здравствуйте, Стасик!

Чтобы не устраивать этого вепсовского разброда, распри и проч. (что — на радость врагам), я предлагаю: напишите сноску — одну ко всей книге; вот какую — примерно[106]:

«Словом «традиция» (здесь и далее) я пользуюсь не в основном, принципиальном его значении, сопряженном с «единосущностью» (Блок) искусства и, в частности, с духовным единством классической русской поэзии, если иметь в виду ее преимущественные тенденции, но в значении суженном, ограниченном пределами конкретного творчества — ради выявления тех частных особенностей художественного опыта, которые интересны для той или иной моей темы. Т. е. пользуюсь им в интересах локального, «рабочего» литературного анализа, задачи которого и выводы из которого не ставлю, однако, выше или в противовес предпосылкам и законам поэзии в целом…»

Все это я сейчас — п. ч. устала — сказала громоздко и гнусно, а Вы это напишите понятней, но зато тем не дадите повода: 1) злорадству светло-сильному[107]; 2) ему же.

И кое-где можете сказать: «линия» (вместо «традиция»), «напоминает опыт (такого-то)…», «можно возвести к творчеству (а не традиции!) такого-то…».

Сноска, о к-й я говорю, избавит, впрочем, от необходимости даже и этого…

В конце концов, такая сноска — свидетельство культуры (авторской), а не заботы «обо мне» — я думаю!..

Какие новости? — спрашиваете Вы. Евтушенку утвердили (на студии пока, а не выше) на роль Циолковского в кинематографе здешнем. (Что скажет Калуга и Европа?!)

Блок — очень гениальный (стихи.)

Статья «Без божества, без вдохновенья»[108] вдохновила меня тем, что в ней пахнет моей яростью (стилем), — сегодня перечитала. Один абзац там такой: «Это жутко».

С Вальсингамом все хорошо. А с Куликовым полем — плохо. Ума у меня — нет (нужного, т. е. действительного), а к тому ж — во тьме невежества живу всю жизнь.

Надо прочесть про эту битву все, историческое.

Насчет традиции — и всего прочего, что есть вообще в мире, — я сейчас ни на копейку не уверена. Но вот что я думаю: если выйдет Ваша книга, то ведь я должна буду написать про нее. Это нужно, п. ч. я в рецензии, м. б., «доопровергну» все, что надо, поэтому грубого разнобоя (в словах «поэзия», «традиция», «стихотворение» и проч. мелочь) быть у нас не должно. Значит, Вам бы не полениться — написать сноску. Я могу предложить даже вариант на выбор. Меня бы устроила и сноска отрицательная: мол, не согласен со статьей, т. е. со мной… Это тоже все-таки будет вежливость и умность — лучше, чем, как все, делать вид, что «ничего не было» (в дивной нашей литер, критике)… И это — тоже — не помешало бы мне написать рецензию на Вашу книгу.

(Я напишу ее лучше, чем все! Т. е. — постараюсь. П. ч. так надо и хочу.)

Прочла еще «Задонщину» — чтобы все-таки узнать, кто там победил…

Сколько я помню из всего, что мною забыто, долго еще потом дань платили и зависели (от Орды)… Но и не в том даже дело.

«Задонщина» показалась мне сочинением плоховатым: криводушным, с государственным сентиментализмом, притворным… Это какая-то мелкосемейная хроника, «внутренняя», невеличавая то есть. Порыва творческого там мало, а все — элоквенция «фольклорная»; какой-то член СП писал!..

То ли дело «Слово о полку…»! Те же образы, а все — куда как лучше. (Хотя очень загадочное, конечно, сочинение. И, м. 6., Л. Гумилев прав, датируя его 13-м веком — разгаром «неволи»…)

(Очень мне хочется в к.-н. монастырь поехать, либо хоть в Новгород — любимые иконы посмотреть. Напр., «битву новгородцев с суздальцами», а главное — Федоров Стратилатов, которые там так хороши, что никаких сил нет: все — флорентинцы такие, в алых плащах и с балетными ножками, и в собольих шапочках… Вообще: мне хочется поехать всюду, а — не еду никуда… Это, я думаю, такая у меня, терпеливая, планида.

Вообще, чтобы написать толком о «Куликовом поле», надо иметь в памяти тот образ древней России, XI-ХIV веков, который был мне знаком в моей молодости, когда я на память знала иконописные школы, и зодчество, и все, но это уже стерлось у меня…

Между прочим, статья Ф-т-ва[109] очень хороша, и я просто не то ждала, искала в ней. Но она очень хороша! Иона — пример стиля чудный. Она — лучшее в той книге.

Но, с другой стороны, я увидела, что и то, что написано мною, может быть не хуже. Я много верного угадала, и до Гоголя такого никто не догадался, как я, и вообще…

Я теперь об иконах и Дионисии разном судачу — более для Вашего «воина»[110]. Блок-воин должен быть связан с той «святой ратью», которую мы знаем по изобразительному искусству. Хотя бы потому, что только на иконах и фресках есть те «алости», «розовости», «лазурь», которыми окрашен ранний блоковский «образ России». Если бы Ф-т-в знал это искусство, как мы, он написал бы об этом источнике…

Я о Вашем «воине» думаю больше, чем о том, что надо мне. Это потому, что я не такая уж эгоистка!

С ним очень трудно — с «воином». П. ч. он «предал белое знамя», — думаю я. И есть, в итоге, большая «жертва стихии», чем Вальсингам, может быть. Его статья «Интеллигенция и революция», например… Вообще развязка судьбы «воина» — в его публицистике революционных лет. Правда, он везде героичен — и в отступлении этом своем.

Дионисийство Блока в этих статьях куда сильнее, 6е-зысходнее, чем в любых прежних стихах про вьюги.

Боже мой, до чего он был несчастен и мужествен!..

Он возвращается к прежним силам в 21-м году. Как ни смешно. «О назначении поэта». «Пушкинскому Дому». Тут опять подымается в небо «белое знамя». Он дотянул до бессмертья, «вытянул» все же на него — чудом каким-то! Глухой подвиг Блока самых последних 1,5-2-х лет — быть может, самый большой подвиг. Он тогда стал поперек стихии. «Это жутко», — опомнился он… Ну, и все такое. Это время — антиницшеанства, анти… того «духа музыки», который он все-таки очень часто хотел понимать не внутренним «чутким» слухом, а лишь воспаленными нервами, измученной, а не просветленной, одиночной душой…

Стасик, он мне надоел (устала), и потому скажу про Вашего Заболоцкого[111].

Писать надо как бы «на века». Т. е. очень хорошо. А я боюсь, Вы не исправили «Шагала — Гоголя». Розанов ведь не прав! Вы могли бы написать, сославшись на него, вопреки тому, что — он… Он Гоголя не любил и совершенно не по делу скандалил.

Если Вам лень, давайте я напишу Вам эту одну, нужную, страничку!

Вся соль — в соблазнительности думать, как Розанов, и сопоставить, как Вы… Но это — поверхностность, а не правда.

Искусство Шагала, действительно, иллюстративно, но иллюстрировать Гоголя он не может. Как можно смешивать действительно «полубезумного» и, во всяком случае, очень взволнованного Пискарева с тем достаточно рассудочным разложением Мира, сознательной и рассчитанной гиперболой, что у Шагала?! Говорить о «бездуховном карнавальном движении жизни» у Гоголя — все равно, что говорить о том же относительно Блока, у которого — например:

По улице метель метет,
Шатается, свивается,
Мне кто-то руку подает
И кто-то улыбается…

И многие иные — движущиеся, не вглядывающиеся в лица людей (и проч.) строки…

Надо написать: о соблазне возводить это искусство (20-х и чуть ранее годов) к Гоголю, о школярски понятом Гоголе, о неправоте Розанова…

У Гоголя нет никакого эстетизма, эстетства. Его измена Пушкину — не здесь и не в том. Его измена в том, что «жизнь» он поставил выше «искусства», что ею дал ослепить себя, хотя, быть может, один он и был тогда зрячим в той жизни… Что «Россию» поставил он выше «творчества». Он — антиэстет вопиющий! Это ложь, что он «гениальный живописец внешних форм»[112]! Вы подумайте: все герои классической русской прозы уже мертвы! От Фамусова до Лаврецкого, от Печорина до А. Болконского, от Райского до кн. Мышкина!.. Одни только гоголевские герои и сейчас толкутся на улицах! Медведь всю жизнь, например, меделянских щенков всучивает; Хлестаков — бесконечен: хоть на Овчинку (Евтушенку) гляньте! Да просто лень говорить об этом — они живут, и живут, и будут жить — и как говорить о «внешних формах», о «невнимании к человеку», о «нереалистичности»? Это же грех! Такой способности схватить непреходящее, в национальном характере не имел никто! Что ж тут общего внутренне со «Столбцами» или с Витебском, который весь — намыслен, метафоричен в примитивном смысле метафоры, иллюстрирует «распад мира», а не открывает его… «Невнимание к человеку…» Да ведь после нескольких страниц главы о Ноздреве, или Манилове, или Собакевиче — как будто всю жизнь прожил с этими типами! Вы на диалоги тамошние посмотрите! Да там ведь в двух репликах — весь человек, с множеством подробностей… Это очень психологическая проза! Просто он умел писать так «крупно», как Микеланджело какой-нибудь. Это дар обобщения, а не «смазывания», — зовется!..

А Поприщин, а «Шинель» — это не психологическая проза?.. (Просто: у него нет героев интеллигентов, он пишет лица «стихии», если говорить словами Блока, — но он пишет именно лица, то есть характеры, а не внешности…)

Я говорю плохо, п. ч. возмущена.

Шлю Вам грязный листок, нацарапанный в декабре. Тоже — неубедительный, п. ч. ночной, без перечитывания «Повестей». Но отнеситесь к нему, как к воплю — не смешивать Гоголя с Шагалом…

В том-то и смех, что искусство 20-х гг. решило, что, узнавши «секрет», можно 100 Гоголей явить — в стихах и прозе.

«У вас Гоголи, как грибы, растут…», — проворчал Белинский Некрасову, если помните… Вот и я — ворчу очень!

Ну, а «антипушкианство» Гоголя сейчас Вам ни к чему. Оно вовсе не в «Шагале» и не в Заболоцком. Оно — в том «соотношении» между творцом (личностью) и «стихией», в том нарушенном соотношении, от которого погиб Блок.

Пожалуйста, поверьте мне на слово! Я потом объясню лучше.

(Пожалуйста, ни в одной строке не уподобляйтесь нашим критикам! Будьте очень внимательны, т. е. аккуратны. Мы живем во время таких «обвалов» и «завалов», что не вправе быть белоручками и небрежниками… Кстати, чем ближе приближалась революция, тем меньшим «белоручкой» становился Блок. Он все больше «объяснял», все больше хотел быть понятым верно. Он унижался и до «банальных истин» тогда… и парадоксов стыдился…

Я очень хочу, чтобы у Вас получилась безупречная книжка. Безупречность — это, хоть и неправота, может быть, но — неповерхностность!)

Ваша Т. Глушкова.

27 декабря 1977 г.».