Мой Петербург

Не сам город имел притягательную, чарующую силу, считал Михневич, а исключительные условия жизни в нём: «Пусть понизится в Петербурге высокая задельная плата, пусть упразднятся особенные права и преимущества по службе, по образованию, по коммерции, пусть погаснет блеск и чад его светской жизни, пусть закроются сто оперы и буффы — гости разъедутся без сожаления и не возвратятся».

Через полвека после этих записок так и случилось — погасло всё. В 20-е годы нынешнего века Петербург умирал — дряхлеющий, лишённый имени. Уже война уничтожила чужеродный «бург», скомпрометировала немецкую науку. «Город форменных вицмундиров, уютных василеостровских немцев, шикарных иностранцев — революция слизнула его без остатка, — писал в эти годы русский философ Георгий Федотов, — но тогда и слепому стало ясно, что не этим жил Петербург». Странники создали исключительный город. «Для пришельца из вольной России этот город казался адом. Он требовал отречения… Умереть для счастья, чтобы родиться для творчества… Если бы каждый дом здесь поведал всё своё прошлое — хотя бы казенной мраморной доской, — прохожий был бы подавлен этой фабрикой мысли, этим костром сердец. Только коренные петербуржцы — есть такая странная порода людей — умели как-то приспособиться к почве, создать быт, выработать защитный цвет души… Весь воздух в этом городе до такой степени надышан испарениями человеческой мысли и творчества, что эта атмосфера не рассеивается целыми десятилетиями. Эти стены будут еще притягивать поколения мыслителей и созерцателей».

Дороги опять устремились к Петербургу. Действительно, город опустел в голодные послереволюционные годы. Петербуржцы тогда чувствовали: Москва — на краю света, Украина едва ли вообще существует, но близки, ощутимы Ладога, Новгород, Псков, Белозерск, Вологда, чьи говоры сливаются на питерских рынках (Г. Федотов).

Ожили институты, университет, музеи… Опять сюда ехали учиться и работать. Глядишь, через год-другой в каком-нибудь псковитянине или Вологжанине появлялось что-то питерское. Город ещё успевал передавать знания. Нужно было торопиться. Потому что началось страшное насилие поэтапного уничтожения Петербурга. Слишком он опасен был своей окраинностью, тревожной неоднозначностью, активностью работы души. И начались высылки, репрессии, эмиграция. Это было начало нового странствия Петербурга в душах и памяти горожан.

Летопись этих скитаний продолжила эвакуация во время блокады Ленинграда. Горожане увозили с собой частичку своего города. Рассеянные по пространствам России, по свету, они оставались невидимо связанными со своим городом.

В редакции журнала «Нева» рассказывали, что, когда он был ещё всесоюзным, самое большое число его подписчиков находилось за Уральским хребтом. Такая потребность была в связи с городом, в ощущении его пульса, дыхания.

Многое уходит безвозвратно, что-то возвращается. Опять в Петербурге звучит иностранная речь, возрождаются этнические землячества и союзы, открываются национальные общества, школы, театры. Петербург, как и во все времена, принимает странников. Когда в трамваях и в автобусах услышишь раздражённое: «понаехало тут всяких…» — можно возразить, что здесь все понаехали и, слава Богу, едут еще. И всё-таки существует эта «странная порода людей» — петербуржцы. Ими становятся не сразу. Но Петербург метит любого, входящего в его пределы: подчиняет жизнь своему ритму, означивает речь. Город полон мечтателей, их души странствуют в лабиринте.

По словам современного исследователя Игоря Евлампиева, «в некотором роде каждый житель Петербурга — не вполне „свой“ в этом городе; даже прожив в нём всю свою жизнь, он чувствует какую-то чужеродность своего существования. Но одновременно (из таких парадоксов и соткана сущность города) каждый приезжий, сталкиваясь с ним, способен ощутить себя в нём на подлинной духовной родине».

…Покоя не будет и странствовать долго придётся.
Исчезнут из памяти улицы, площади, шпили,

Отвесные стены смотрящего в небо колодца —
Двора, где играли, взрослели, впервые любили…

Но где бы они ни бывали, — им снилось, что ветер

Летит над Фонтанкой, осенние листья роняет…

Когда возвращение будет? — Никто не ответит.
Где кончится странствие? — Этого город не знает.

За чертой

В любом факте человеческой истории, каким бы ни был он по своей значимости, есть главное, основное и то, что кажется неважным, второстепенным. Но кто оценивает, кто решится вынести приговор? Почему добротные, толстые фолианты пылятся, никому не нужные, в дальних кладовых, а несколько тонких страниц, сшитых в тетрадь, становятся бесценными?