Мой Пигафетта

На другое утро ни канатов, ни тента на корме уже не было. Все чисто прибрано, но у меня-то теперь новое имя — неизвестной мне рыбы. Я показала крестильную грамоту Пигафетте, он засмеялся: сколько раз он видел этих рыб! В тихую солнечную погоду они кружили вокруг корабля Генерал-капитана, да что толку — крупные не пригодны в пишу, а о маленьких и говорить нечего, потому что вся эта рыбка представляет собой две крепко сцепленные зубастые челюсти, и плавает она, щелкая своими острыми зубьями, точно ножницами. Я так ни разу и не увидела этих рыбок по причине своего недостаточного проворства, хотя время, заупрямившись, вот уже много дней стояло, не сходя с места. А Капитан, не сходя с места, стоял на мостике и, подняв к глазам громадный бинокль, обшаривал горизонт. Едва лишь на воде что — нибудь показывалось, в моей каюте раздавался телефонный звонок, я вскакивала, мчалась вниз, на главную палубу и вперед, на нос. «Вечно вы опаздываете», — с упреком говорил Капитан, протягивая мне подзорную трубу.

Ничего не увидев в море, я поворачивалась и наводила трубу на вершину мачты. Капитан смеялся, глядя на мои уловки, — он не забыл, как я в мае однажды утром в ветреную погоду попыталась забраться на мачту, но на полпути обернулась, посмотрела вниз и затряслась от страха, осознав, что нет твердой почвы под ногами. Но теперь был полный штиль и мне опять хотелось полезть на мачту, облачившись в красный, как у Капитана, комбинезон с крепко пристеганной нашивкой с названием пароходной компании, надев подходящую обувь и прочные перчатки.

Вскоре меня по приказу Капитана так и нарядили под руководством Старшего помощника. На ногах тяжелые, будто свинцовые башмаки, на руках перчатки, сама в комбинезоне, правда, не красном, а синем и таком широченном, что поместились бы, кроме меня, еще два матроса.

— Погода, конечно, тихая, но, не сомневайтесь, вы не зря надели тяжеленные башмаки. Я покажу вам корабль, весь, сверху донизу, — и прицепив на грудь фонарик, Капитан открыл первый люк.

«Зайцы»

Не сводя глаз с его красной спины, я поднялась по узким лесенкам на самый верх дымовой трубы и спустилась глубоко в брюхо корабля, где в вечном зное и несмолкающем гуле машин царствовал Старший механик, который во время экскурсии все время становился так, чтобы прикрыть спиной и плечами картинки с женщинами и автомобилями. «Не смотрите сюда, смотрите на что-нибудь другое». Ничего больше я не услышала, потому что, прежде чем отправить нас в глубины, он нацепит мне на голову наушники для защиты от шума.

Чем ниже мы спускались, тем громче становился шум. В железных стенах открывались дверцы, люки, окошечки, из них, когда мы проходили мимо, высовывались головы механиков, смеявшихся и махавших руками. Посреди свистящих котлов стоял Каносса и длинной отверткой показывал нам на Жестянщика, который был тут же, но без наушников, и давал какие-то советы. Я сразу поняла, Каноссе не терпится отделаться от Жестянщика и составить мне компанию, но в ответ только показала на свои наушники и отрицательно помотала головой.

— Подвальные мокрицы, безмозглые и тупые, — прокричал Капитан, — их легко узнать по перчаткам на руках и выражению на лицах. Угодившим сюда никогда не стоять на мостике. Здесь же ни ветра, ни света! — А видела ли я, как Стармех по вечерам, поднявшись на палубу, ходит там туда-сюда, не по кругу, нет, всегда только десять шагов вперед, к лебедкам, и десять — обратно. И так вот уже тридцать лет подряд!

Знал бы он, сколько раз я, глядя из окна своей каюты, рисовала Стармеха на палубе — левая рука на швартовном кнехте, правая прикрывает истерзанное шумом ухо, и еще рисовала смеющееся лицо Стармеха в воскресенье, когда Стюард приносил ему двойную порцию мороженого, и он с блаженной улыбкой погружал ложку в сбитые сливки, добираясь до мороженого, и однажды я не вытерпела и отвернулась, потому что сообразила: Стармех уверен, что никто за ним не подсматривает, когда он наедине со своими мыслями.

Мы довольно скоро достигли грузовых контейнеров, но я, в своем синем комбинезоне, была уже мокрой как мышь. В ушах раздавался грохот, гул и стук, шорох и скрежет, — отчаянный шум, поднятый «зайцами», которые еще в Гавре забрались не в тот контейнер, куда хотели, и, оказавшись запертыми, не сошли на берег в Нью-Йорке, как собирались. Теперь они сидели там, внутри, среди банок краски и бутылок виски, и не знали, что находятся в самом сердце грозно прекрасного Тихого океана, и не видели, как среди бесчисленных затонувших кораблей, точно обозначенных на картах, проплывали острова, на которые им в этом плавании уже не попасть.