Мои погоны

Я прикоснулся к шторам и почувствовал: внутри защемило. Шторы пахли театром — тем особым запахом, к которому я привык и полюбил: в театр я ходил часто, особенно в сорок третьем, когда на двадцать рублей ничего съестного нельзя было купить, а в театр сходить — пожалуйста. Чаще всего я ходил в филиал Большого театра. В черной сатиновой рубашке, подпоясанной узким ремнем, в заштопанных брюках, в галошах, подвязанных бечевкой (ботинки сносились, а новые купить было не на что), я, должно быть, выглядел нелепо, но война «списывала» все — на мой внешний вид никто не обращал внимания. Да и вся остальная публика была одета совсем не так, как в мирное время: женщины были в простеньких, чаще всего темных платьях без украшений, мужчины — в сшитых еще до войны и уже лоснящихся пиджаках. Много было военных, перетянутых ремнями, в сапогах, смазанных за неимением гуталина какой-то дурно пахнувшей смесью.

Нарядней всех были одеты капельдинеры — пожилые женщины и седоусые старцы, проработавшие в театре, видимо, не один десяток лет. На капельдинерах были темно-синие костюмы с выпуклыми пуговицами. Я смотрел на капельдинеров и думал: «После войны сошью себе точно такой же костюм».

…Шторы прикреплены. Сразу стало тепло и уютно…

Ночью нас повели в санпропускник. Моя куртка, прожаренная и пропаренная, загремела, как рыцарские доспехи, одежда запахла кислым, но я не переживал — нам выдали форму: не новую, б/у, однако приличную. И хотя я мечтал о сапогах, получил бутсы. Старшина тут же, в бане, стал обучать правильно наматывать обмотки. Я решил пофорсить, намотал их чуть ниже.

— Фасон давишь? — спросил старшина, — Перемотать! На два пальца ниже колен. Ясно?

— Так точно, товарищ старшина!

Казанцев одобрительно кивнул:

— Так всегда отвечать надо. Молодец!

Свою гражданскую одежду я продал по дешевке банщице — востроглазой, суетливой старухе. Так же поступили и другие ребята.

Продал одежду и почувствовал: отрубил последнюю нить, соединявшую меня с домом, с прежней жизнью, одним словом, с «гражданкой».

6

Занятия — строевая подготовка и прием на слух — начались сразу же. Строевой подготовкой мы занимались на плацу, утоптанном сотнями ног, километрах в трех от казармы. Строевая однообразна: шагом арш, кругом, налево, направо, смирно, но мне она нравилась и давалась легко.

Нравилось мне шагать первым в ряду, вдыхая грудью морозный воздух, нравилось козырять, «есть» глазами начальство — от ефрейтора и выше, нравилось мчаться с винтовкой наперевес на воображаемого «противника» и вонзать ему в грудь сделанный из дерева, обитого жестью, штык, сожалея о том, что «противник» всего-навсего чучело.

Строевой подготовкой занимался с нами Казанцев. Перед тем как распустить нас на перекур, он командовал: «Смир-наа!» — делал паузу и добавлял многозначительно:

— И стоять, как…

Старшину мы побаиваемся. Он очень дотошный, наш старшина. Увидит грязный подворотничок — наряд вне очереди, услышит бранное слово — то же самое.

В ватном бушлате, стянутом брезентовым ремнем, в американских бутсах — красивых, но пропускающих влагу, в серовато-зеленых обмотках и шапке-«ушанке» с вырезанной из консервной банки звездочкой, я казался сам себе неотразимым и очень удивился, когда две симпатичные девчонки, повстречавшиеся мне на улице, прыснули.

Я нес пакет в городскую комендатуру и, облеченный доверием, вышагивал важно, как журавль. Подражая Казанцеву, лихо вздергивал руку, когда навстречу попадались военнослужащие. Мимо этих девчонок протопал — так показалось мне — с особым шиком, а они, такие-сякие, прыснули.

Я не на шутку разволновался. Перед отбоем пробрался на балкон, где спали сержанты и старшины, долго смотрелся в зеркало, перенесенное сюда из фойе.

Ничего смешного не обнаружил. Вот только уши торчали да глаза — с голодухи, видать, — лихорадочно блестели. «А в остальном — полный порядок, — успокоился я. — Длинный, но не горбатый, брови густые и улыбка ничего».

За этим занятием меня застал Казанцев. Старшина страдал малярией. Она часто сваливала его с ног. Поговаривали, что он собирается на фронт, но я этому не верил. «Куда ему, дохлому?» — мысленно усмехался я.

Увлеченный изучением своего лица, я не заметил старшины.

— Жениться надумал? — услышал я.

Вздрогнул от неожиданности, но вытянулся и отчеканил:

— Никак нет, товарищ старшина!

Казанцеву, видимо, было не до меня: на его лбу блестел пот, землистое лицо потемнело еще больше, веки вспухли.

— Ступай, — сказал Казанцев и схватился рукой за спинку стула.

Я повернулся налево кругом, рубанул строевым к лестнице.

— От-ставить!

«Схлопотал!» — испугался я.

— Потише не можешь? — миролюбиво спросил Казанцев.

— Могу… Разрешите идти?

— Иди.

«Меня не проведешь!» — подумал я и стал печатать шаг.

— Олух! — крикнул Казанцев и тяжело опустился на свою койку.

А в общем, он относился ко мне неплохо: я одним из первых становился в строй, на вопросы отвечал зычно — это ему нравилось.

Строевая подготовка огорчений мне не доставляла — не то, что прием на слух.